В Петербурге летом жить можно… - [11]

Новые хозяева жизни ездят без дела между детским садом, овчарней и госпиталем на своих ВМW, никого не замечая, и каждый норовит у моего окна тормознуть.

Закрываю я окно, зло застегиваю на две ручки, проверяю еще, надежно ли закрыта изнутри дверь. Буду в духоте помирать.

Лег на тахту, а та как заскрипит, как заверещит припадочно! Точно, понимаю, все подстроено. Не успею девушку в номер привести, как старики заранее приготовленные пасквили тут же пошлют, куда знают.

Чувствую, обложили со всех сторон. Лежу смирно. Обдумываю жизнь.

Заработай ты хоть десять миллионов, хоть сто, открой новый вид бабочки или превратись в ходячий комментарий к Данте, все равно – посмотрит на тебя вполглаза горничная и тут же знает, какой тебе выделить номер. Потому что у нее зверское классовое чутье, и свою униженную веками сущность ты все равно дальше порога без ее разрешения не протащишь.

Нет, если сто миллионов, подумал для честности, то протащишь, перешагнешь ее порог спокойно, может быть, даже не здороваясь. Но и в этом случае она тебе вслед таким взглядом посмотрит, что будешь с ним на спине всю жизнь ходить.

Страшно хотелось пить. Я открыл кран и стал ждать, когда из недр водопровода придет холодная вода. Но ее все не было, напротив, вода стала теплее. Попробовал другой кран – та же история. Не было у них ни холодной, ни горячей воды – одна теплая. И холодильник, внезапно при включении заговаривающий, потом гордо уходящий в себя, выпускающий, когда откроешь дверцу, прямо в лицо тебе съестные пары, обрастающий в теплые дни снегом и льдом, конечно, отсутствовал.

Захотелось, несмотря на свою злобную отрешенность, хоть какой-то, пусть односторонней, связи с миром. Но даже вырванной с мясом радиоточки в номере не было.

Какой-то инвалид прошел по коридору в сортир вкрадчиво, чтобы подслушать шумы и звуки моей неудавшейся жизни. Это все, что осталось на мою долю от человеческого любопытства? Об этом ли мечтал я в свою звонкую пору?

Вот так уходят убивать старушек, думал я, лежа неподвижно на своей визгливой тахте. Полежишь в таком гробике год-другой и пойдешь, а куда денешься!

Вспомнилась соседка по коммунальной еще квартире. Легкая была женщина, хотя временами задумчивая. Думает иногда месяц, второй, зиму – потом как засмеется! Мужей так своих хоронила – тихо, благородно, никому не навязывая своего горя.

Так вот, очень она любила смотреть в кастрюлю, когда мама варила борщ, например. Мама овощей подкидывает, пенку снимает или пробует на вкус, а Майя стоит, плечом почти касаясь, и смотрит пристально в самую суть борща. Потом повернется резко и на выходе уже, так что и объясниться с ней невозможно, скажет вдруг со смешком:

– Что это вы так мало капусты кладете? А сельдереева корня и вовсе нет!

Вот эту молодую еще старушку сейчас бы первой удавил.

Вышел все же к ужину. Старик напротив меня выковыривал вилкой и ножом что-то из омлета. Я сообразил: омлет бывает плохо взбит, и капельки белка сквозь него проступают. С детства он, значит, этого не любит.

Так вот в муках и прошли два моих дня. Утром в понедельник поплелся к конторе решать судьбу. Как бы власть вернулась с отдыха – есть теперь с кем повздорить.

Для выяснения моей приблизительной личности звонят в столицу. Слышу, подтверждают им, что я есть, что просто не успели еще о моем существовании сообщить, а так-то забронирован для меня номер девятнадцатый.

При слове «забронирован» почувствовал я легкий восторг самоуважения.

– А может быть, оставим его в прежнем? – спрашивает нахально контора.

– Нет-нет, что вы? – на том конце провода. – Для него забронирован девятнадцатый.

Администраторша с кукольным личиком смотрит на меня удивленно, прикидывая, что ей предстоит в будущем изображать: восторг, подобострастие или легче вступить в неформальные отношения во время круглосуточного дежурства…

Как встретил меня этот девятнадцатый! Так, будто не переводя дыхания ждал меня не только эти два дня, но и всю жизнь.

Солнце играло в нем само с собой. На немецких обоях были нарисованы русские березки. Труба скупо протекала по капельке в минуту, радуясь, по-своему, встрече.

Я бросился к тумбочке – она была хоть и поменьше прежней, но с ручками. А главное, на ней стояла недавно вымытая и сухая пепельница. Упал на тахту – не визжит. Включил лампу – горит! В углу брызги от итальянского шампанского запеклись – вот какие люди здесь жили. Я начинал понимать взгляд администраторши. Но это неожиданное повышение в чине мне, как, уверяю, и любому бы из вас, показалось просто восстановлением справедливости.

За окном пейзаж хоть и похуже, зато никаких тебе истребляющих покой звуков жизни. Слева, высунешься, видны столовая и библиотека. Проснешься утром, посмотришь и сразу можно понять, что они там себе думают – библиотека и столовая.

Включил кран и тут же свалился без сил. Через час просыпаюсь – сразу к воде: холодная. То-то же!

Выхожу: матери молодые, симпатичные детей прогуливают. Старички благородно беседуют и мне, улыбаясь, кивают. Я изображаю искренний же поклон. ВМW прямо у моих ног притормаживает, и товарищ мой из него выходит.

– Привет, – говорит, – и ты здесь? Заходи вечером, попьем чайку или чего-нибудь покрепче.