В паутине - [70]
Она вспомнила, как впервые получила письмо от Ноэля — вспомнила все, что было «впервые». Как они встретились в первый раз; как в первый раз танцевала с ним; как в первый раз он назвал ее «Гей»; как в первый раз его гладкая, пылающая щека коснулась ее щеки; как впервые она запустила свои пальчики в золотой локон, упавший ему на лоб, и увидела, как он блеснул на ее руке, словно кольцо верности; как впервые он сказал: «Я люблю тебя».
А затем — первый раз, когда ее посетили сомнения — крошечные сомнения, как камушек, упавший в лужу. Круги на воде становились все шире и шире, пока не достигли далекого берега недоверия. А теперь она не могла открыть письмо.
— Я не стану больше так трусить, — пылко сказала Гей, схватила письмо и распечатала его. Несколько минут она смотрела на исписанный лист. Затем положила и огляделась. Комната ничуть не изменилась. Казалось неприличным, что она осталась точно такой же. Гей машинально подошла к открытому окну и села на стул.
Ноэль просил освободить его от данного обещания. Ему «очень жаль», но было бы глупо «позволить детской ошибке разрушить три жизни». Он «думал, что любит ее», но сейчас «понял, что до сих пор не знал, что такое любовь». Было еще многое в письме — много извинений и сожалений, которые Гей не стала читать. Какой смысл? Теперь она знала, о чем оно.
Гей просидела у окна всю ночь. Она не могла спать и не хотела. Ужасно проснуться и снова все вспомнить. В мире не осталось ничего, кроме холодного, бледного лунного света. Забудет ли она когда-нибудь эту белую безжалостную луну над замершими в ожидании лесами, скорбное пение ветра под шуршание мертвых листьев, эту ледяную ноябрьскую ночь? Ничего не осталось у нее в жизни, ничего, ничего. Правильно предупреждал Лунный человек — она была слишком счастлива.
Гей думала, что ночь никогда не кончится. Но когда деревья дрогнули от предрассветного ветерка, она отошла от окна. Ей был невыносим этот восход — она сможет пережить все другие восходы, но только не этот. А заря была прекрасна — малиново-золотая, трепетно-великолепная, пылающая, крылатая, таинственная — такая заря должна вставать над счастливым миром, в счастливое утро, для счастливых людей. Она словно смеялась над несчастьем Гей.
«Я смогла бы пережить это утро, не будь впереди другого», — в отчаянии думала Гей. Бесконечная череда дней, простершихся впереди, год за годом, год за годом, пока она не состарится, не станет тощей, увядшей и злой, как Мерси Пенхаллоу. Одна лишь мысль об этих днях приводила Гей в отчаяние. Она задрожала.
«Привыкну ли я когда-нибудь к боли?» — подумала она.
Днем Гей довольно спокойно сообщила матери, что разорвала помолвку с Ноэлем. Миссис Говард весьма мудро ограничилась несколькими словами и менее мудро испекла на ужин любимый пирог Гей с ароматной глазурью. Это не вылечило разбитое сердце, но заставило Гей невзлюбить ароматный пирог до конца дней.
Мерси посоветовала свежий воздух и укрепляющий напиток с железом. Уильям И. выразил надежду, что Ноэль Гибсон достаточно намается с этой маленькой осой Нэн, прежде чем она бросит его.
— Помни, ты — Пенхаллоу. А они не выставляют напоказ свои невзгоды, — сочувственно предостерегала кузина Маэла. Гей с тоской смотрела на нее. Весь день она улыбалась перед семейством, улыбалась, пока могла. А сейчас была бы совсем не против, чтобы кузина Маэла заглянула ей в душу. Она понимала.
— Кузина Маэла, как мне жить дальше? Только скажи — это все, что я хочу знать. Потому что, оказывается, мне придется жить.
Кузина Маэла покачала головой.
— Не могу, и никто не сможет. И ты посчитала бы меня бессердечной и бесчувственной, скажи я, что ты переживёшь это. Но я расскажу тебе то, что никогда никому не говорила. Видишь то маленькое поле между фермой Утопленника Джона и береговой дорогой? Так вот, я лежала там, в клевере, всю ночь, тридцать лет назад, в агонии, потому что Дейл Пенхаллоу отверг меня. Я не знала, как жить дальше. А сейчас я никогда не прохожу через это поле, не поблагодарив мои звезды, что так произошло.
Гей внутренне сжалась. Оказывается, и кузина Маэла не понимала. Никто не понимал.
Никто, кроме Роджера. В этот вечер Роджер проезжал мимо и нашел Гей, съежившейся в сумерках на ступеньках веранды, словно несчастный котенок, замерзающий перед безжалостно закрытой дверью. Ее юные глаза, когда она взглянула на него, севшего рядом, были полны страдания, а осунувшееся лицо в мехе воротника казалось пятном боли — лицо, которое было создано, чтобы смеяться.
— Роджер, — прошептала она. — Ты прокатишь меня на своей машине? Очень быстро — неважно, как, очень далеко — неважно куда, прямо… через закат, если хочешь, и ничего мне не говори.
Они уехали, далеко и быстро. Так быстро, что чуть не сбили дядю Пиппина на повороте на Индейский Ключ. Он проворно отскочил в сторону и, усмехнувшись, посмотрел им вслед.
— Итак, Роджер перешел в наступление, — сказал он. — Он всегда был славным дьяволенком. Умел ждать.
Но дядя Пиппин ничего не понял. Роджер просто чувствовал, что сомкнуть пальцы на горле Ноэля Гибсона было бы для него восхитительным ощущением. А Гей не чувствовала ничего. Она оцепенела. Но это было лучше, чем страдать. Казалось, она оставила боль позади, мчась по дороге, мимо мелькающих в темноте леса огней, мимо покачивающихся деревьев, хрустящих папоротников и манящих дюн, вперед… вперед… вперед, через ночь, через весь мир, молча, не улыбаясь, чувствуя лишь свободный, холодный ветер, бьющий в лицо, и угрюмую силу Роджера, сидящего рядом за рулем. Большого, спокойного, нежного Роджера с его мягкими светлыми глазами и худыми загорелыми руками. Казалось, единственное настоящее на свете — то, что он сидит рядом. Когда они ехали обратно, когда остановились, боль вернулась к ней. Но это короткое освобождение было благословенным. Если бы не нужно было останавливаться, если бы можно было ехать и ехать, вот так, вечно, через холмы, в долины ночи, вдоль продуваемых ветрами речных берегов; в звездном свете, мимо пены прибоя на длинных тенистых пляжах; в прекрасную тьму, что прохладной струей утоляет жажду израненной души! Если бы только не нужно было поворачивать назад!
«Энн из Зелёных Крыш» – один из самых известных романов канадской писательницы Люси Монтгомери (англ. Lucy Montgomery, 1874-1942). *** Марилла и Мэтью Касберт из Грингейбла, что на острове Принца Эдуарда, решают усыновить мальчика из приюта. Но по непредвиденному стечению обстоятельств к ним попадает девочка Энн Ширли. Другими выдающимися произведениями Л. Монтгомери являются «История девочки», «Золотая дорога», «Энн с острова Принца Эдуарда», «Энн и Дом Мечты» и «Эмили из Молодого месяца». Люси Монтгомери опубликовала более ста рассказов в газетах «Кроникл» и «Эхо», прежде чем вернулась к своему давнему замыслу, книге о рыжеволосой девочке и ее друзьях.
Героине романа Валенси Стирлинг 29 лет, она не замужем, никогда не была влюблена и не получала брачного предложения. Проводя свою жизнь в тени властной матери и назойливых родственников, она находит единственное утешение в «запретных» книгах Джона Фостера и мечтах о Голубом замке, где все ее желания сбудутся и она сможет быть сама собой. Получив шокирующее известие от доктора, Валенси восстает против правил семьи и обретает удивительный новый мир, полный любви и приключений, мир, далеко превосходящий ее мечты.
Канада начала XX века… Позади студенческие годы, и «Аня с острова Принца Эдуарда» становится «Аней из Шумящих Тополей», директрисой средней школы в маленьком городке. С тех пор как ее руку украшает скромное «колечко невесты», она очень интересуется сердечными делами других люден и радуется тому, что так много счастья на свете. И снова поворот на дороге, а за ним — свадьба и свой «Дом Мечты». Всем грустно, что она уезжает. Но разве не было бы ужасно знать, что их радует ее отъезд или что им не будет чуточку не хватать ее, когда она уедет?
Во втором романе мы снова встречаемся с Энн, ей уже шестнадцать. Это очаровательная девушка с сияющими серыми глазами, но рыжие волосы по-прежнему доставляют ей массу неприятностей. Вскоре она становится школьной учительницей, а в Грингейбле появляются еще двое ребятишек из приюта.
Канада конца XIX века… Восемнадцатилетняя сельская учительница, «Аня из Авонлеи», становится «Аней с острова Принца Эдуарда», студенткой университета. Увлекательное соперничество в учебе, дружба, веселые развлечения, все раздвигающиеся горизонты и новые интересы — как много в мире всего, чем можно восхищаться и чему радоваться! Университетский опыт учит смотреть на каждое препятствие как на предзнаменование победы и считать юмор самой пикантной приправой на пиру существования. Но девичьим мечтам о тайне любви предстоит испытание реальностью: встреча с «темноглазым идеалом» едва не приводит к тому, что Аня принимает за любовь свое приукрашенное воображением поверхностное увлечение.
Канада начала XX века… На берегу красивейшей гавани острова Принца Эдуарда стоит старый домик с очень романтичной историей. Он становится «Домом Мечты» — исполнением сокровенных желаний счастливой двадцатипятилетней новобрачной. Жизнь с избранником сердца — счастливая жизнь, хотя ни один дом — будь то дворец или маленький «Дом Мечты» — не может наглухо закрыться от горя. Радость и страдание, рождение и смерть делают стены маленького домика священными для Ани.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.