В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [75]

— Разрешите! — раздался голос с места, и по направлению к сцене проплыла фигура физика-теоретика.

— Я считаю, — взобравшись на трибуну и еще задыхаясь от быстрой ходьбы, заговорил в микрофон Непышневский, — что ходатайствовать о присвоении товарищу Белотелову звания заслуженного деятеля науки и техники преждевременно…

Зал замер. Борис Сидорович Княгинин в последний раз всхрапнул и окончательно проснулся. Виген Германович Кирикиас сидел белый как полотно.

— Во-первых, — продолжал оратор, — товарищ Белотелов не написал ни одного научного труда. Во-вторых, он не развивает никакого самостоятельного научного направления. У него нет ни учеников, ни научной школы, ни научной мысли. То, что говорил предыдущий товарищ, — это вообще какое-то недоразумение. И Самсона Григорьевича, и себя мы ставим в глупейшее положение. Честное слово! Давайте уважать друг друга и науку, которую здесь представляем. Я же… Я от души поздравляю Самсона Григорьевича с юбилеем и прошу на меня не обижаться…

Непышневский взглянул в сторону президиума. Криво улыбнувшись, Самсон Григорьевич кивнул в ответ.

Когда шоковое состояние миновало, Непышневского на трибуне уже не было. Первым пришел в себя Владимир Васильевич. Он тяжело поднялся со своего председательского места и произнес краткую обличительную речь, направленную против безответственных выступлений отдельных товарищей. Его колючий, уничтожающий взгляд, брошенный в зал, точно бумеранг, пролетел над головами, но Непышневского не обнаружил.

Владимир Васильевич предложил голосовать. За предложение о ходатайстве было подано большинство голосов при одном против. Поднятая рука Непышневского выдала его местонахождение. Владимир Васильевич вновь метнул бумеранг. Рука опустилась.

— Кто воздержался?

Воздержался один Борис Сидорович. Триэс голосовал «за» и чувствовал себя при этом гнусно. Внутренне он был на стороне Непышневского.

— Принято абсолютным большинством…

Последующие несколько дней Институт химии только тем и жил. Одни утверждали, что Непышневский окончательно свихнулся. Другие — что причиной всему зависть: Непышневский старше, имеет много научных публикаций, а его никуда не выдвигают. Третьи вспоминали азиатский обычай вешаться у входа в дом своего врага. Четвертые пытались выяснить, какой камень и когда мог положить за пазуху миролюбивый, тихий, скромный теоретик. Пятые, шестые и седьмые, отойдя подальше в сторонку, признавали, что по существу Непышневский совершенно прав, как, впрочем, и Сергей Павлович, почти демонстративно покинувший зал заседаний, а вот по форме… Восьмым, девятым и остальным страсть как не терпелось узнать, что же думают по поводу разыгравшегося скандала первые семь.

Неожиданное выступление Непышневского на торжественном заседании ученого совета вызвало новую волну слухов. Зарождаясь главным образом в недрах Правой лаборатории, они переползали в другие комнаты, отделы, подразделения. Вот и ненормальное, антиобщественное поведение старого теоретика пытались объяснить вредным действием тех же кротонов и кетенов, с которыми без зазрения совести продолжали работать степановцы, ничуть не заботясь о соблюдении правил техники безопасности. Кажется, всем уже было ясно, что дело здесь нечисто, однако Никодим Агрикалчевич от имени идеологической институтской комиссии со всей беспощадностью разоблачал и пресекал любые заявления подобного рода. Чем более запретным, впрочем, становился плод, тем слаще казался он тем, кто не сомневался в существовании прямой связи между гибелью Аскольда Таганкова, непостижимым, невиданным за всю историю института поведением Непышневского, именно в один из тех дней заходившего зачем-то в Левую лабораторию, и рискованными опытами, проводимыми сотрудниками лаборатории Сергея Сергеевича Степанова.

Ко всему этому добавилась еще нечистая связь профессора Степанова со своей аспиранткой, ставшая вскоре предметом самого пристального внимания со стороны институтской общественности. Сергея Сергеевича неоднократно видели с ней вместе в укромных уголках парка, возле старинной церкви Петра и Павла, а также в лесу. На виду у всего институтского коллектива они обменивались красноречивыми «гнилыми» взглядами, худели, бледнели и вели себя так, будто их души, в отличие от тел, все еще, слава богу, находящихся пока на пристойном расстоянии одно от другого, бессовестно слились воедино.

Тут важно отметить, что большинство участников этих кулуарных и факультативных обсуждений было определенно на стороне Сергея Сергеевича. Мужчины жалели его. Женщины жалели его жену и осуждали любовницу.

Тем временем в Правой лаборатории учащались случаи обмороков, ослабления сердечной деятельности, выцветания глаз. Народ волновался и дискутировал. Люди подогревали друг друга разговорами, нервничали, по любому поводу затевали ссоры, жаловались начальству. Игорь Леонидович не узнавал свой отдел. Он успокаивал сотрудников обещанием лично во всем разобраться, несколько раз звонил в Институт токсикологии, чтобы узнать, не готовы ли результаты проверки, отправил пятерых самых активных жалобщиков в очередной отпуск, выхлопотав им бесплатные профкомовские путевки, и наконец вызвал к себе Сергея Сергеевича Степанова для объяснений, когда из Института токсикологии пришел официальный ответ.