В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [244]

Когда ты поднялся во весь рост, горизонт расширился. Клочок неба, который ты видел из камышей, разметался во все стороны грозовой тучей, и там, где она кончалась, уже светлело небо. Молнии били в землю по кругу, каждая новая вспышка ослепляла обесцвеченное пространство, и тотчас размазанный дождем пейзаж обретал четкость. Становилось видно даже лучше, чем в очках. Заснувший, намертво связанный миллионами нитей мир вдруг оживал — и ты оживал вместе с ним. Что касается Дяди Аскета, то он продолжал сидеть на корточках, глядя на тебя снизу из своей норки темными, как виноградины, глазами. Он и в самом деле напоминал какого-нибудь святого, спрятавшегося в пещере от дождя, и видел по-прежнему лишь тот же крошечный кусочек неба, который еще недавно наблюдал ты. То есть, по существу, он вообще ничего не видел, а ты по-новому воспринимал даже его лицо с большой каплей на кончике носа, небритые впалые щеки, глубокие складки, идущие от уголков рта. Что-то произошло в тебе, парень, вместе с выпрямлением спины и разгибанием ног. Сначала, когда ты увидел столько молний, тебе сделалось, конечно, страшно, потом какая-то сумасшедшая радость овладела тобой. Ливень хлестал в лицо, молнии, будто бросаемые лезвиями вперед ножи, вонзались в землю, а ты вдруг почувствовал себя таким живым, каким никогда раньше не чувствовал. Даже смерть уже не пугала, ибо была такой же естественной и неумолимой, как жизнь.

Да, дружище, глядя на огненные стрелы, распарывающие сырую мякоть раскисшей атмосферы, ты мог наглядно представить себе, как легко, в сущности, богам расправиться не то что с отдельными людьми — с целыми неугодными цивилизациями.

Огненный круг не расширялся и не сжимался. Зевс продолжал лупить молниями, будто один из Великолепной Семерки разряжал в землю свой семи-, восьми-, стозарядный кольт, предупреждая, что следующая пуля будет послана в тебя, Телелюев, — в тебя, высунувшегося из камышей, или в Дядю Аскета, продолжавшего сидеть на корточках, — если только выяснится, что содеянное вами заслуживает подобной кары.

Но твой час, видать, еще не настал, а о Дяде Аскете и говорить нечего: ему грешить и грешить — лет двести еще, если и дальше дело пойдет такими темпами. То есть, хочу я сказать, и волос тогда не упал с его загорелой лысины, и воробей пера не потерял.

Пока вам просто было сделано грозное предупреждение — и довольно. Сколько можно пугать миролюбивых граждан, незадачливых путешественников?

Дождь начал стихать. Зевс притомился, сменил гнев на милость, опустил кольт в кобуру. Черную тучу унесло куда-то вбок, к едрене фене. Заголубело, распогодилось, выглянуло солнце, засверкали капли дождя на поникшей траве. Вы вскинули рюкзаки и отправились дальше — куда вам там нужно было? Ах да, в Звенигород.

Мокрая одежда стояла колом, пощипывала, покусывала спину, ляжки, колени, будто назойливая мошкара, и подсыхала на снова уже горячем солнце, и от вас с Дядей Аскетом, словно из старой прачечной, валил пар, малозаметный, впрочем, в прозрачном, легком свете вновь наступившего летнего дня.

…Вы снова вышли к воде, на этот раз большой и вольной — к Москве-реке, я имею в виду, и дальше направились вдоль берега, сплошь заросшего голубой осокой. Тусклая в рассеянных лучах света река круто поворачивала вправо, как если бы глиссер с задранным носом делал опасный вираж, и при виде этой широкоформатной картины перехватывало дыхание, щекотало низ живота, точно слишком сильно наклонившийся глиссер прямо на виду вот-вот должен был опрокинуться. Постепенно небо затягивало грязноватой кисеей. Высокие сплошные облака, словно вощеной бумагой для компрессов, со всех сторон обложили солнце. Одинокая белая лошадь, пасущаяся в низине, все пыталась поднять голову, но каждый раз бессильно роняла ее в густую траву. Где-то, уже совсем едва различимые, виднелись строения, похожие на кусочки отколупнутой сосновой коры. И все остальное — растянувшееся по лугу стадо коров, крошечная фигура пастуха с перекинутым через плечо кнутом толщиной в волос — было так мелко, призрачно, вызывало такое щемящее чувство, будто это была не Москва-река, которую еще вчера вы переходили вброд и теперь, наверно, опять должны были преодолеть, а печально знаменитый Стикс, и путь по нему был только в одну сторону.

Чем мельче казалось все вокруг, тем большими становились вы с Дядей Аскетом. И вот вы стали уже просто гигантами среди этих просторов, которые, пожалуй, ничего не стоило, наподобие искусственного покрытия, скатать в трубочку и сунуть под мышку, как какой-нибудь курсовой проект. Тебе стало вдруг страшно ступать по земле, ибо свежая, чистая трава вокруг была ведь ненастоящая, и ты мог испачкать своими грязными ботинками этот уникальный проект будущей жизни, растоптать замечательный макет, выполненный с такой любовью и тщанием. Пока ты стоял в нерешительности, Дядя Аскет уходил все дальше, сам постепенно становясь все более маленьким. Подергивались туда-сюда, точно колесики часового механизма, его белые брючины: тик-так, тик-так…

Вы шли и шли. Излучина все разворачивалась вправо, глиссер кренился, постоянно рискуя перевернуться, а белая лошадь оказалась совсем близко и наконец подняла голову, взглянув на вас своими доверчивыми, темно-карими, как у Дяди Аскета, глазами.