В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [235]

Зато во время плавания ты чувствовал себя человеком. Река Великая начиналась как маленький обыкновенный ручеек, потом шла вереница озер, за ними — пороги, которые, надо сказать, вы преодолели с честью. В особенно узких, а также малопроходимых местах ты вылезал из байдарки и проводил ее по воде, держась за корму, веля Индире «сушить весла», а если проход между прибрежными кустами оказывался слишком узким, Индира укладывала свое двойное весло на брезентовую деку, вдоль байдарки, придерживала его одной рукой и чуть нагибалась, чтобы ветки не хлестали по лицу.

Ты шел по пояс или по горло в темной торфяной воде, толкал перед собой байдарку с Индирой, а когда дно уходило вдруг из-под ног, начинал работать ногами, по-прежнему держась обеими руками за корму, как учащийся плаванию новичок — за доску.

Один порог оказался особенно трудным. Вода оглушительно бурлила, закручивалась воронками, пенилась вокруг валунов. Ты снова покинул байдарку, и вы так распределили между собой роли: ты постараешься провести байдарку по узкой, извилистой струе быстрой воды, а она будет подгребать или, при необходимости, тормозить, «табанить» веслом, помогая тебе. Опасность заключалась в том, что если байдарку развернет и она застрянет, преградив путь воде, то образуется что-то вроде плотины, и за какие-то секунды ее может запросто переломить пополам о валун, будто сухую ветку о колено, или захлестнуть водой и потопить.

Итак, ты выпрыгнул из байдарки, немного не доплыв до того места, где грохотало, бурлило, кипело и пенилось, мысленно осенил себя крестным знамением, скрепил сердце мужеством, и вы двинулись вперед. На этот раз ты шел по грудь в воде не сзади, а сбоку — тут важно было укоротить плечо рычага, не дать силе течения развернуть верткий челн на девяносто градусов. Камни были скользкие, течение быстрое, ты едва держался на ногах, с трудом удерживая байдарку, а когда вошли в самую зону бурления, ты и вовсе перестал что-либо соображать, только, помнится, стоял враскорячку и орал, стараясь перекричать шум воды:

— Табань! Левым табань!

В это мгновение ты почувствовал сильный удар по голове, искры посыпались из глаз, и где-то в мозгу мелькнуло, что это тот самый соседский мальчик врезал тебе кочергой по башке, рассек до крови, и потом на том месте остался белый шрам, который ты впервые увидел в зеркале, когда перед школой тебя постригли наголо.

Потеряв равновесие или даже сознание, ты шлепнулся в воду и очнулся лишь на середине реки, за перекатом, когда вместе с байдаркой вас отнесло далеко вперед.

— Бог мой, Индира, — сказал ты, отфыркиваясь и потирая ушибленное место, — разве можно размахивать так веслом?

Хорошо то, что хорошо кончается: у тебя даже шишка не вскочила на голове. Вы причалили к берегу, дожидаясь остальных. Те же, кому не удалось столь успешно пройти порог, в течение нескольких дней сушились, чинились и приводили себя в порядок. Индира тем временем загорала, а ты ловил рыбу.

Всякий раз, стоило поплавку начать дергаться, тобой овладевал азарт — почти как при игре в карты с Тунканом, которому ты проиграл в свое время целую коллекцию марок. Охваченный радостным возбуждением, ты ждал, когда поплавок резко уйдет на глубину, тотчас подсекал и, ощутив на конце лески приятное упругое сопротивление, плавно, но стремительно поводил удилищем вбок и вверх. Едва же из воды выскакивали, серебристо трепеща и круто изгибаясь в воздухе, плотва, окунь или подлещик, едва эти сумасшедше бьющиеся, исполненные жажды жизни и немого страдания существа оказывались в лодке у твоих ног, весь азарт куда-то пропадал, и, снимая рыбу с крючка, выдергивая иногда вместе с кровоточащими жабрами стальное жало из судорожно хватающего губительный воздух рта, ты вынужден был решительно заставить себя подавить жалость и протест против собственной жестокости, нарочито ленивым жестом опустить правую руку в воду, чтобы смыть налипшую чешую, кровь и слизь. Затем ты доставал из жестяной банки одного из присыпанных влажной землей дождевых червей и, опять-таки себя преодолевая, старательно насаживал его, извивающегося, на крючок с приставшими следами былой приманки.

Все еще трепетало, возмущалось, боролось и болело в тебе, когда ты подносил ведро с рыбой к пылающему костру, и пока твое рефлектирующее сознание отражало, переживало, осмысливало проблемы жизни и смерти, случайности и необходимости, Индира, ловко разделав рыбу, успевала поставить жарить ее на большой сковородке.

Все рассаживались вокруг костра, обжигаясь, хрустели поджаристыми корочками, осторожно отделяли рыбьи скелеты, бросали их в огонь и нахваливали Индирино кулинарное мастерство.

Индира загорела быстро, умудрившись не оставить на теле ни одного белого пятнышка с помощью виртуозного искусства полурасстегиваний, подтягиваний, подворачиваний, прикрываний и обнажений. С собой из Москвы она взяла множество блузок, кофточек, юбок, сарафанов, купальников, шляпок, шапочек и теперь переодевалась несколько раз в день, вызывая молчаливое недовольство твоего Отца. От озерно-речной влаги ее волосы закручивались в мелкие кудряшки, и она становилась похожа на негритянку-альбиноску. Чтобы вновь превратиться в индо-европейскую девушку, Индира устраивалась где-нибудь поудобнее на пеньке, раскрывала тяжелую пудреницу, критически, но не без удовольствия, разглядывала себя в маленьком круглом зеркальце, брала лежавшую у нее на коленях щетку для волос, любовно расчесывала каждую прядку, изучала каждое пятнышко на лице, что-то долго поправляла, припудривала, замазывала, разглаживала, потом принималась обтачивать пилкой ногти, и эти медитативные священнодействия почему-то раздражали уже не только твоего Отца, но и тебя.