В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [121]

Навстречу ему опять идут женщины. Одни только женщины. Он замечает только их. Все новые и новые. Красивые и не очень. Как мячик пинг-понга взгляд перескакивает с одной на другую, с той на эту, с этой на ту. Зачем их столько? Зачем их столько на этом тесном тротуаре, на тесных тротуарах других улиц, городов, стран?

Душный, мучительный запах духов, одеколона, парикмахерской. Этот вечный odor della feminita[30]. Этот страшный, сладостный сон. Этот бесконечный поток женщин.

Тоник чувствует себя совершенно измученным. Измотанным и истерзанным. Обалделым и изнуренным. Сердце прыгает в груди, как полый пластмассовый шарик. Виски сжало. Внутри все опять дрожит. Такое состояние, что впору брать больничный. Он долго ждет у светофора, изловчившись, перепрыгивает через скопившуюся у обочины топкую жижу и, припадая на левую ногу, ковыляет на противоположную сторону Садового кольца.

10

Но вот и подъезд. Громоздкая, старорежимная дверь клуба. Обогреваемый, с теплым поддувом тамбур. Другая дверь. Тоник скидывает куртку, разматывает шарф, вместе с лыжной шапочкой засовывает его в рукав, сдает в гардероб, перед большим зеркалом орудует пластмассовой голубой расческой с поломанными зубьями, крутит патлатой головой с выбритыми висками и вздыбленными по последней моде волосами, разглядывает на распухшем носу вздувшуюся блямбу, оглаживает тощие белесые усики. Усики, конечно, несколько жидковаты. Точно волосяные паразиты полуживотного происхождения, они присосались к верхней губе.

«А вообще-то эта медицинская сестра в полном порядке, — думает Тоник. — Кадр что надо». Из зеркала на него глядит неотразимый плейбой в потертых джинсах и темных солнцезащитных очках. Плейбой пытается вспомнить научное название этой блямбы, прыща, бутона. Может, бутон лямур? Или амур бутон?

В клубе Тоника знают все — можно спросить любого. Числится он инженером, отвечающим за свет и звук. Все осветительное оборудование под его началом, и во время иных заседаний, концертов, спектаклей, вечеров он, случается, экспериментирует. Что-нибудь включает, выключает, не по инструкции усиливает, не по делу ослабляет. Словом, творит. Во время киносеанса, бывает, вырубит вдруг звук и включит полный свет. Бледные тени продолжают метаться по экрану, а творческая интеллигенция, находящаяся в это время в зале, оказывается в полной растерянности, не знает, как ей реагировать на подобные хеппенинги: аплодировать, шикать, восхищаться или негодовать. И только отдельные, наиболее подготовленные зрители способны догадаться, что все это означает, что хочет сказать своим авангардистским искусством Тоник: мол, правда жизни превыше правды кино. Или: свет торжествует над мраком.

Тоник, между прочим, тонко чувствует свет и всякий раз выражает с его помощью свое отношение к тому, что происходит на сцене. Со звуком, пожалуй, дело обстоит сложнее, и главное — нет подходящей аппаратуры, однако в дальнейшем и этой работе Тоник собирается придать широкий поисковый характер. Настоящая звукооператорская работа требует, конечно, высокой технической культуры и дорогостоящего оборудования, которое у клуба еще неизвестно когда появится. Да и руки, честно говоря, не доходят: засасывает текучка. То стулья какие-то заставляют носить, то двигать рояль по сцене, то подменять контролера у входа в зал. Поскольку без Тоника не обходится ни одно мероприятие, он с утра и до вечера пропадает в клубе. Рабочий день у него не нормирован, как и у всякого творческого работника, но являться всегда приходится вовремя. День, стало быть, не нормирован только в одну сторону — в сторону увеличения, как всегда.

Чтобы попасть в свой кабинет, Тоник выхрамывает на третий этаж. Потолки высокие — лестница длинная. Кабинетик занимает полтора шага в длину и чуть меньше в ширину. Однотумбовый канцелярский стол весь завален книгами, популярными брошюрами, программами, календарными планами, афишками, рекламными объявлениями, рекламными приложениями, магнитофонными кассетами, газетами «Советский спорт», железными банками из-под индийского растворимого кофе, какими-то лампочками, обертками от конфет, журналами мод, а на стене над всем этим висят цветные вырезки: любимая футбольная команда ЦСКА в полном составе и в обрамлении импортных красоток, которых хозяин кабинета меняет время от времени. По настроению. По собственной прихоти.

Войдя в кабинет, Тоник оглядывается. Тоник принюхивается. Убеждается, что никто в его отсутствие здесь не побывал. Привычно поправляет очки, открывает форточку, садится в скрипучее кресло, до списания принадлежавшее его начальнику, вглядывается сперва в родные лица присевших возле мяча и стоящих во втором ряду футболистов ЦСКА, потом — в смуглых, белотелых и черноногих красоток, мысленно оценивает достоинства каждой и, погружаясь в неясные грезы, начинает выбирать ту, с которой будет приятно провести сегодняшний день. А то и вечер.

Это его интимное действо грубо прерывает звонок телефона. Тоник снимает трубку.

— Слушаю.

— Алло!

— Вам кого?

— Таню.

Трижды прокручивает диск, сигнализирует тем, у кого параллельный аппарат.