В память о тебе - [19]

— Вот Билли удивится, когда услышит!

Джуна Хенеси несколько десятилетий проработала репортером на новоанглийском Четвертом канале в сфере культуры и сама стала знаменитостью. Синтия сказала, что она была последним журналистом, бравшим интервью у Розы Кеннеди, матери президента Джона Ф. Кеннеди, перед ее смертью. Нина удивленно приподняла брови, мышцы лица еще подчинялись ей.

— Думаю, она и меня собирается вогнать в могилу.

К чести Синтии, она обладала чувством юмора.

— Интуиция подсказывает мне, что вы гораздо крепче.

В день приезда телевизионщиков Синтия вместо медицинской формы надела блестящие черные брюки и обтягивающий фиолетовый свитер. Губы ее были накрашены розово-лиловой помадой. Нина решила не обращать внимания на эти изменения. К Джуне Хенеси, двум операторам, звукотехнику и худому хмурому продюсеру она отнеслась с таким же напускным равнодушием. Телевизионщики устанавливали прожектора, отражающие панели и микрофоны, а продюсер, скрестив руки на груди, отдавал приказы. Нину напудрили и нарумянили, и она сидела на диване, обложенная по настоянию Синтии маленькими бархатными подушечками. Единственное, что волновало ее, — ответы на еще не заданные вопросы.

Джуна, присев возле Нины, спросила:

— Вас не удивляет, что янтарный кулон, который так хорошо сочетается с вашими украшениями, оказался в Соединенных Штатах, а не остался в России?

Нина выдержала небольшую паузу.

— Загадка, конечно, но всякое бывает… Украшения из одного набора может постигнуть разная судьба. Кулон могли украсть или продать в комиссионном магазине… Или, отчаявшись, отдать… ну, в качестве взятки, например… Вы понимаете?

Яркий свет, струившийся из-за головы первого оператора, больно слепил глаза.

— Взятки?! — несколько театрально удивилась Джуна.

Нина поняла, что журналистка заинтересовалась.

— В Советском Союзе взятки были обычным явлением.

Джуна многозначительно кивнула — несильно, но достаточно заметно для второго оператора.

— Вы упомянули кражу. Думаете, кулон украли?

— Вполне возможно. Браслет и серьги достались мне от мужа. Они принадлежали его семье, но во время Гражданской войны многие ценности… исчезли.

Последнее заявление, по крайней мере, соответствовало правде.

— Какая трагедия!

Лицо Джуны приняло выражение глубокой скорби. Второй оператор взял его крупным планом.

— Ваш муж погиб…

— Согласно официальной версии, да.

— Ужасно, действительно ужасно!

Джуна покачала головой, и копна ее покрытых лаком волос качнулась из стороны в сторону.

— И когда вы сбежали, то взяли эти замечательные украшения с собой…

— Было очень рискованно и трудно вывезти их из России. Нина слышала, как «шелестят» линзы камеры первого оператора, которую он навел ей на лицо.

— Это ведь не просто драгоценности, а памятные подарки! — Брови Джуны с надеждой приподнялись. — Конечно, они великолепны, безумно оригинальны и стоят более миллиона, но для вас они обладают, прежде всего, духовной ценностью. Они принадлежали семье мужа, и после его гибели эти янтарные украшения — единственная память о нем, которая у вас осталась.

Джуна выглядела воодушевленной.

— Да, — тихо сказала Нина. — Это все, что осталось от мужа.

В 1947 году ей исполнился двадцать один год. Уже три года, как Нина танцевала в труппе, пять — если считать военное время. Когда коллектив Большого театра эвакуировали на Волгу, она осталась в филиале. Нина стала одной из двух выпускниц, принятых в основной состав. Мечта воплотилась в жизнь, но это не было для нее полной неожиданностью.

С момента приема в хореографическое училище Нина выделялась среди других учениц. Она никогда не жаловалась на бесконечные репетиции — десять лет плие и релеве. Ягодицы всегда плотно сжаты. (На первом же занятии преподаватель сказала: «Представьте, что там у вас зажат трамвайный билет. Не дайте ему упасть на пол».) Десять лет шассе по наклонной поверхности деревянного пола, периодически сбрызгиваемого из леек. Десять лет запотевших от влаги и человеческого пота окон. Постоянная ноющая боль. Начиная от первого года учебы, когда в стайке других маленьких девочек в белых платьях она, завидев проходящего по коридору взрослого, должна была делать реверанс, и до последнего, когда одевалась в черное трико и обтягивающие каждую мышцу на ноге белые колготы, Нина Ревская спокойно воспринимала критические замечания преподавателей, их ежеминутные поправки и казавшиеся несколько унизительными прикосновения. «Отведи плечи немного назад». «Подними подбородок выше». Нину ободряли их чуть завистливые, одобряющие реплики, тень удовольствия, мелькавшая на лицах, когда ученица вращалась на месте или прыгала. «А теперь прыжок баска. Покажи все, на что ты способна». То, что все преподаватели помнили ее по имени, доказывало: они выделяют Нину среди сверстниц. Еще маленькой девочкой, без каких-либо связей или протекции, она участвовала в массовках во время оперных представлений или получала детские роли в балете: мышки, цветка, пажа… Постепенно ее мускулы наливались силой, сухожилия удлинялись, тело становилось сухопарым, а позвоночник — гибким. Каждое ее движение было выверенным и филигранным. Но главными достоинствами, выделяющими Нину из массы, были самопожертвование, честолюбие и самодисциплина. Она занималась до седьмого пота, не обращая внимания на ручейки солоноватой жидкости, скатывающиеся по лицу, шее, рукам и груди. Над ней просто довлела тирания самосовершенствования. Она хотела узнать собственные физические возможности, расширить их несмотря на усталость и боль в теле. Нина полностью выкладывалась на занятиях и часто оставалась после их окончания, отрабатывая тройной пируэт до тех пор, пока ее лицо не становилось красным как помидор. Она даже набивала руку в раздаче автографов, словно это могло способствовать ее будущему успеху.