В память о лучшем - [25]

* * *

А очень скоро начался разгул иного толка: прямо-таки на наших глазах в Сен-Тропез хлынули деньги. Надо признать, что успех и преуспеяние все еще пленяют, случается, их добиваются не из алчности и не путем ловкачества и приспособленчества. Поэтому вполне естественно, что Феликс, Роже или Франсуа – наши сверстники, не имевшие за душой ни гроша, открывают бар «Эскинад», превращая его в одно из первоклассных ночных заведений, чей успех так же очевиден, как и популярность «Табарена» или «Табу» в Париже – а эти названия у всех на слуху. И хотя успех еще не упрочился, он уже радует, поскольку это победа тройки взбалмошных, безденежных и очаровательных молодых людей. Пожалуй, они последние в ряду барменов, которые ближе к Фицджеральду, нежели к Жерару де Вилье.

* * *

Да, но… Деньги уже тут, не прошло и двух лет. И как ни рядись или ни обнажайся по пояс, как ни прикрывайся парусами спортивных яхт на морском ветру или капотом «Феррари» под рык мотора, кого из себя ни разыгрывай – распутника, спортсмена, художника или даже эколога, – денежный запашок не улетучивается. Даже приняв смиренный вид бальи Сюффрена, деньги зорко наблюдают за всем происходящим вокруг и держат в своей власти все. Жандармы перестали говорить «чокнутый», а рыбу перестали покупать поутру прямо из трюма рыбацких баркасов. И только свалившийся с луны станет докучать вопросами, обращаясь к морякам, неосмотрительно расположившимся на берегу: «А какая погодка ждет нас завтра, дружище?» или «Не выпить ли нам пастиса, я угощаю?» Кое-кто из наших уже поговаривает о том, что лучше бы перебраться в Нормандию.

Акт четвертый, картины 1, 2, 3 и 4

За зиму дела изменились не в нашу пользу… За одну ли зиму или за две – поди знай… Некоторые аборигены с хорошей репутацией стали почетными гражданами Сен-Тропеза на том основании, что выставляли впечатляющие счета, а некоторые новички послушно их оплачивали, чем и снискали уважение, но тем самым был поставлен крест даже на той малости поблажек, какими мы еще тут пользовались по заведенному порядку вещей. И те славные двуногие, что в силу разных обстоятельств – семейных, служебных или из-за перепада настроений – пропустили одно лето или пару райских сезонов (память о них жива и по сей день), так и не знают, когда, как, по чьей вине… Впрочем, обо всем легко догадаться по тону, каким заговорили некоторые из процветающих молодых дельцов, чье благосостояние уже упрочилось: в них нет и намека на благодарность или даже общность интересов, на что имели глупость рассчитывать некоторые из нашенских двуногих, и посему они теперь пребывают в замешательстве… Что сделалось с моими друзьями? «Они разбогатели», – отвечали некогда Рутбефу.[11] В замешательстве глядим мы на выросшие, как грибы, пятьдесят магазинов мужских сорочек, двадцать отелей, сорок бистро, десять ночных клубов, двенадцать агентств по купле-продаже недвижимости и пять антикварных магазинов, пришедших на смену Мадо, «Портовому агентству» и «Вашону», а также «Леи Мускарден» – справа от моего дома и «Мавританской таверне» – слева (я не упомянула эти два ресторана в начале моей трагикомедии, поскольку их прославила еще Колетт, обедавшая там пятьдесят лет назад: церковь и мэрию тоже упоминать было необязательно)…

* * *

…Короче, едут нынче в Сен-Тропез не для того, чтобы порхать от наслаждения к наслаждению, назначать тайные свидания в разных уголках пляжа или разных отелях: туда едут, чтобы, отужинав в ресторане «Х», перебраться в ресторан «Y», перейти из клуба № 1 в клуб № 2, чтобы ночью, покинув одну компашку, примкнуть к другой, а днем пошататься по магазинам. Кончилась жизнь счастливого охотника и покорной добычи – люди меняют кланы, воспроизводя то один бродячий сюжет, то другой. Все точно так, как в древнегреческой трагедии, но тут бульварного Еврипида вдохновляет социологизированный Фейдо:[12] любовь существует, лишь когда о ней судачат, пляж функционирует только как платные услуги, а стоимость желания обозначена в прейскуранте.

Сен-Тропез уже становится как бы преддверием Рино: супружеские пары едут туда разводиться, то бишь открыто досадить одному из супругов и сделать явным то, что в Париже было тайным. Измены и разрывы выставляют напоказ охотнее, чем счастье. Теперь тут по ночам царят уже не смех, не наслаждение, не любопытство, а своеобразное самолюбование, когда веселье, наслаждение, любопытство становятся показухой, притворством, мало-помалу скрывая истинное лицо этого общества – обуржуазившегося, кастового, провинциального, рассадника сплетен; таким стало (иначе и быть не могло) общество города, чьи герои наделены всеми правами, но не имеют ни одной обязанности. Во всяком случае обязанностей людей культурных: они оставляют на пляже бутылки из-под коки, швыряют стофранковые купюры под ноги официантам, стаканы – с балкона, ломая голову, что бы им такое-эдакое сотворить еще. Немцы, англичане, итальянцы сорят долларами, марками, лирами, швыряют их на голубой ковер Средиземного моря – того самого, где рыбы дохнут от бензина, пляжи замусорены еще до первого равноденствия, а отправляясь ночью прогуляться по бережку, приходится захватить коробку лейкопластыря. Мрачная картина – слов нет, но такой уж предстает она глазам тех двуногих, к коим принадлежу и я и кто, подобно мне самой, сбежал из этого розово-желтого города, некогда любимого нами и принадлежавшего нам. Теперь они либо поносят Сен-Тропез (как я сейчас), либо ностальгически извлекают из своей памяти, как фокусник кроликов из шляпы, яркие воспоминания молодости, уверяя, что теперь не то, что прежде.