В ожидании Роберта Капы - [6]

– Je te connais, je sais qui tu es[5].

Ill

Она задумчиво брела позади, стараясь быть как можно незаметнее. Руфь настояла, пришлось ее сопровождать. Свет пробивался сквозь кроны Люксембургского сада, и казалось, будто гуляешь под гигантским стеклянным сводом. Самая что ни на есть литературная прогулка: герои скольких книг устраивали здесь променад по воле авторов! Вдруг Руфь (она была в пальто цвета граната) остановилась под конским каштаном, прислонилась к стволу и улыбнулась. Щелк! У нее определенно талант модели. Ее профиль навевает воспоминания о классической живописи. Над головой Руфи – узкий кусок неба, похожий на челюсть антилопы. Щелк! Вот она уже идет дальше, подняв воротник, делает три шага и оборачивается, насмешливо глядя в объектив и чуть склонив голову набок. Щелк! Вот бюсты великих: Флобер, Бодлер, Верлен… Руфь и бровью не ведет. Но бюсту Шопена слегка поклонилась. Щелк! Солнечный свет, совсем как на картине, струится сквозь верхние ветви деревьев, под ногами хрустит гравий главной аллеи, французы вечно стремятся упорядочить пространство, понаставить везде заборов, решеток, проложить дорожки в чистом поле. Вот Руфь присела у пруда, окунула пальцы и шутя плеснула водой в сторону фотографа. Щелк.

Герта наблюдала молча, будто происходящее ее совсем не касалось. В конце концов, она только потому и пришла сюда, что подруга не вполне доверяла венгру. Но и Герту завораживала эта игра. Она никогда не интересовалась фотографией, но угадывать невидимые движения ума, избирающего мизансцену для каждого кадра, показалось увлекательным. Все равно что охотиться.

Камера «лейка» была компактной и легкой, с затвором-шторкой, большим диапазоном выдержек и двухлинзовым объективом.

– Только что выкупил ее из ломбарда, – с улыбкой объяснил венгр, не выпуская изо рта сигарету. Звали его Эндре Фридман. Глаза черные, чернущие, спаниельи, на левой брови крошечный шрам полумесяцем, свитер с высоким завернутым воротом, сам импозантный, как киноактер, с легкой презрительной гримасой, угадывающейся в уголках губ. – Это моя невеста, – пошутил он, поглаживая камеру. – Жить без нее не могу.

Пришел он на встречу с приятелем – поляком Давидом Сеймуром, тоже фотографом и тоже евреем. Тот был худ и застенчив, носил интеллигентские очки и отзывался на прозвище Чим. Похоже было, что они с Эндре давние друзья. Из тех, кто, когда пошла плохая масть, молча ставит на стол стакан и не жалуется, что бы ни случилось. Почти как у Герты с Руфью, но немного по-другому. У мужчин всегда все иначе.

На обратном пути в Латинский квартал разговорились о жизни, о том, кто откуда родом, как попали сюда, о судьбе беженца… Но в каких декорациях! Париж, сентябрь, высокие платаны, время, летящее стрелой, когда ты молод или далеко от дома, например тут, на рю Шерше-Миди, где звуки аккордеона, словно красноперые рыбки, скользят над тротуарами… Герта уже успела разобраться в ситуации. Она шла рядом с Эндре, как будто так и надо. Им легко было попадать в ногу, они не сталкивались, не сбивались, но все же соблюдали дистанцию. Герта неторопливо затягивалась сигаретой и говорила, не глядя Эндре в глаза, однако пристально его изучая. Фотограф показался ей немного самодовольным, красивым, амбициозным, иногда слишком предсказуемым, впрочем, как и все, соблазнительным, но в то же время довольно вульгарным, недостаточно утонченным, невоспитанным. И как раз когда они шли через дорогу к каналу Сен-Мартен, его дерзкая рука просочилась Герте под свитер и коснулась талии. Всего на долю секунды, но хватило и этого. Обожгло как спичкой! Первая реакция – оборона. Что о себе вообразил этот венгр! Она резко повернулась, готовая наговорить гадостей, глаза гневно сверкали, будто зеленые угли. Эндре лишь слегка улыбнулся, искренне и беспомощно, почти застенчиво, как ребенок, которого поймали на шалости. Во взгляде у него мелькнуло что-то такое… какая-то обаятельная неуверенность. Его желание понравиться было так очевидно, что Герта вдруг расчувствовалась почти как в детстве, когда ее, бывало, отругают ни за что и она сидит на крыльце, изо всех сил стараясь не плакать. «Осторожно! – подумала она. – Осторожно. Осторожно».

Сеанс фотосъемки вышел как минимум познавательным. Эндре и Чим говорили о фотографии, как будто речь шла о миссии тайного общества, о новой секте эзотерического иудаизма, чьи интересы простираются от митинга в поддержку Троцкого в Копенгагене до европейского турне американских комиков Лорела и Харди, которых Эндре недавно снимал. Герте этот способ заработка показался интересным.

– Не думай, что все так радужно, – поспешил он ее разочаровать. – Конкуренция слишком велика. Половина беженцев в Париже – фотографы или мечтают стать фотографами.

О секретах печати, о 35-миллиметровой пленке, о размере диафрагмы, о ручной сушке и глянцевателях Эндре говорил словно о ключах, открывающих дверь в новую вселенную. Герта слушала и запоминала. Ей нравилось узнавать новое.

До конца дня они так и бродили от площади к площади, по пути заходя в кафе, переживая мгновения, когда слова еще мало значат и все происходит легко. Руки Эндре, сложенные лодочкой, чтобы защитить от ветра огонек сигареты. Смуглые надежные руки. Манера Герты ходить, уставившись под ноги, улыбаясь и повернувшись чуть-чуть влево, как будто давая ему место рядом с собой. Руфь тоже улыбалась, но по-другому, чуть грустно и смиренно, уступая главную роль подруге и будто говоря про себя: надо же, вот тебе и тихоня. Но на самом деле она так не думала. Их женское соперничество всегда было не более чем игрой. Она шла позади, занимая разговором поляка. Такова была ее роль в этот вечер, и Руфь прекрасно справлялась. Сегодня я постараюсь для тебя. Завтра – ты для меня. Чим глядел на нее со смесью восхищения и снисходительности, как смотрят мужчины на заведомо недоступных им женщин. Каждый по-своему ощущал влияние луны, показавшейся на краешке неба, яркой, сияющей луны, похожей на жизнь, полную скрытых до поры возможностей, математических случайностей, жизнь, в которой царит принцип неопределенности. А где-то вдали, на ночной площади разноцветные фонари, патефонная музыка… Они поужинали вчетвером в ресторане, куда их привел Эндре, в зале с маленькими столиками, накрытыми скатертями в красно-белую клетку. Заказали что подешевле: пшеничный хлеб, сыр и белое вино. Чим указал на один из столиков в глубине зала, к которому то и дело кто-то подходил. Центром притяжения был, по-видимому, высокий тип в вязаной шапочке с чем-то вроде шахтерского фонаря на лбу.