В ожидании Догго - [44]

– Почему вы не сообщили?

– Решил, что слишком близко принял к сердцу слова деда.

Эди могла подумать, будто я просто храбрюсь, но это было не так. Когда мама позвонила в четверг, чтобы согласовать место и время нашего обеда, я по ее голосу понял: она не станет обсуждать со мной ничего более мрачного, чем то жаркое, какое нам подадут в ресторане.

Глава двадцать первая

Моя мать маниакально пунктуальна. Помня об этой ее особенности, я постарался прийти вовремя и поэтому опоздал не так сильно, как всегда. Двенадцать минут – результат лучше не бывает. А маме, как я заметил, данного времени хватило, чтобы пропустить «Кровавую Мэри».

Спиртное развеяло ее дурное настроение. Мать не хотела обедать в этом месте, но в их любимый с Найджелом ресторан – тот, что расположен неподалеку от отеля, где они останавливались, приезжая в Лондон, – не пускали с собаками.

– В жизни он лучше, – заметила мама, увидев Догго.

– Если хочешь, можешь погладить его.

– А надо, дорогой?

– Он чистый. Я вылечил его от блох. И давал лекарство от глистов.

– Ты сам? Своими руками? – удивилась она и даже неловко похлопала Догго по голове.

– Где Найджел? – спросил я.

Слабое оправдание, если в последний момент человек узнает о какой-то очень важной деловой встрече, от которой никак нельзя отказаться. Это заставило меня задуматься, в голову полезли неприятные мысли. Но вскоре они затерялись среди тревог и взбудораженности разговора о завтрашних похоронах Пат Коннолл и о призраках из прошлого, которых мать ожидала и жутко боялась встретить в крематории в Хартфордшире.

– Папа приедет?

– Не знаю. Думаю, что нет. Пат была одна из немногих, кто принял мою сторону, когда он ушел от меня к лесбиянке.

– Мама, Кэрол не лесбиянка!

– Не будь таким наивным, дорогой. Они маскируются не хуже гомосексуалистов.

В такие моменты разрыв между поколениями казался непреодолимой пропастью.

– Теперь никто так не говорит.

– Ты сам подбери слово, а мне пора приниматься за устриц.

Мама всегда любила выпить бокал вина – хлопок пробки в шесть часов вечера врезался в мою детскую память, – но сейчас заливала в себя «Сен-Веран» так, словно хотела потушить пожар. Я попросил ее сбавить темп. Она ответила, что старается. И этот загадочный ответ был первым знаком того, что́ надвигалось. Я подождал пару секунд, и следующая мамина фраза развеяла все сомнения.

– Я солгала тебе про деда, – пробормотала она.

– Про деда?

– Ты понимаешь, о чем я.

– Поясни.

– О том, что он тебе сказал. – Мать отвела взгляд. – Проклятый Найджел!

– Найджел?

– Он утверждает, что у тебя есть право знать правду. Но ничего хорошего из этого не получится. И теперь уже слишком поздно. – Она вытерла салфеткой навернувшиеся на глаза слезы.

Я словно окунулся в ледяное озеро. Опустил руку к Догго, и мне стало легче, когда по тыльной стороне ладони прошелся его шероховатый язык. Даже если бы я подобрал слова, неизвестно, получилось бы у меня произнести их вслух. Я видел, что матери тоже было тяжело.

– Извини, сын, – выдавила она.

– Кто? – спросил я.

– Этого я сказать не могу. Он не знает.

– То есть?

– Не знает, что ты его сын. Я должна сначала поговорить с ним. – Мама виновато покачала головой. – Надо было сделать это раньше. Собственно, я и собиралась, но посмотрела на тебя… и не получилось.

– Мама, ты должна рассказать мне.

И она рассказала – со сдержанным достоинством, совершенно не вяжущимся с ее историей. В конце семидесятых годов общежитие университета Восточной Англии представляло собой рассадник сексуальной распущенности. Я с удивлением узнал, что отец (мой отец?), всегда такой возвышенный, тоже вкусил запретный плод – любовь страстных студенток. Матери приходилось терпеть его плотские забавы – ведь право на единоличные отношения с партнером считалось буржуазным предрассудком, – и в некоторых она даже участвовала. Попробовала пару раз до того, как родилась Эмма, – нехотя, почти покорно, надеясь пробудить в отце ревность и остатки благопристойности. Потом, после рождения Эммы, попробовала еще раз, но не потому, что считала себя обязанной, а просто захотелось.

– Он был особенный. Молодой. Нежный. Очень привлекательный.

Я заметил, что хитросплетения памяти уводят ее от предмета разговора.

– Мама!

– У тебя тот же профиль. Мужчины с твердым профилем редко оправдывают надежды. Кто это сказал?

– Не знаю. Насколько молод он был?

– Писал диссертацию на отделении климатологии.

– Занимается наукой?

– Больше не занимается. Может, так, при случае. Он сделал себе имя в иной сфере.

– Доброе или плохое?

– Зависит от взглядов на политику.

– Университет Восточной Англии в 1982 году? Он, наверное, из левого крыла? Новая трудовая партия? Господи, я плод любви к Тони Блэру!

– Нет, – рассмеялась она.

– Тогда кто?

– Пока я не могу назвать имя. Сначала поговорю с ним. Ты ждал так долго, что еще немного не повредит.

– Ждать и тридцать лет находиться в неведении – совершенно разные вещи!

Услышав мой резкий голос, сидящие за соседним столиком люди подняли головы. Мать тронула меня за руку.

– Ты был плодом любви. Я понимала, что делала, ты появился на свет не по ошибке. Это было безрассудство. Господи, какое безрассудство! Но я хотела иметь от него ребенка. И чувствовала, он хотел того же. Просил меня уйти от твоего отца… от Майкла.