В открытом море - [12]
– Вафн хинлэгн! – закричал гитлеровец в кожаном шлеме. – Хэнде хох!
Он требовал бросить оружие и сдаваться, но никто из черноморцев не шелохнулся.
– Сдавайся, русс матрозен! Эргиб дих! – грозней выкрикнул офицер и что-то приказал своему пулеметчику.
Тот многозначительно заворочал турелью пулемета, но огня не открывал.
– Да ты подходи, не бойся! – не без ехидства сказал Восьмеркин и, как бы приглашая, взмахнул крюком.
– Хээр комн! – добавил Сеня Чижеев и поманил рукой.
Гитлеровский офицер, видимо, принял это за желание русских сдаться без сопротивления, потому что решительно щелкнул ручками телеграфа. Он видел перед собой людей, у которых не было ни автоматов, ни гранат, и смело вел катер. На всякий случай гитлеровец все же еще раз крикнул свое «хэнде хох» и при этом показал, что надо делать, – сам поднял руки.
Торпедный катер приблизился на такое расстояние к носу баркаса, что крючковому его нетрудно было достать. Клецко едва лишь собрался скомандовать: «Брать на абордаж!» – как Восьмеркин по своей инициативе уцепился крючком за катер, рывком подтянулся и прыгнул на борт к фашистам. За ним ринулся и Чижеев…
Мичман видел, как на катере завязалась свалка, как растерянно завертел турелью пулеметчик, не понимая, куда стрелять. Клецко хотел кинуться на помощь друзьям, но запоздал: катер отошел от баркаса на такое расстояние, что уже невозможно было прыгнуть.
И в это время фашистский сторожевик, о котором черноморцы в горячке забыли, с ходу врезался в баркас…
Клецко ударило чем-то тупым в затылок. Он потерял сознание и упал в воду.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Чижееву чудился ринг, аплодисменты, рокот огромного зала. Ему было душно. Болела голова, ныли руки и плечи.
«Кто же меня так измолотил? – мучительно силился вспомнить он. – Почему не уносят с ринга? Неужели не прошло еще десяти секунд? Надо подняться и продолжать бой…»
Сеня попытался встать и почувствовал, что руки у него не действуют.
Постепенно привыкая к звукам, он, наконец, понял, что его слух улавливает не аплодисменты и не гул наполненного людьми зала, а бурную работу мотора и обычный шум моря.
Руки и ноги его были связаны. Он лежал на чем-то мягком и живом. Сене стало страшно.
«Где я? Кто здесь еще?» – захотелось крикнуть ему, но в это время мелькнул свет. Сверху кто-то сполз вниз. Тяжелые сапоги опустились Сене на грудь, потом больно придавили живот, наступили на колено…
Незнакомец заглянул за переборку и крикнул что-то не по-русски.
«Гитлеровец! – сообразил Сеня. И сразу все стало понятным: – В плену».
Память сохранила лишь смутные обрывки происшедшего: он вскочил на катер за Восьмеркиным… Степан ударил детину в шлеме и, сцепившись с двумя другими, покатился по палубе. Сеня бросился на помощь. Его кто-то схватил за ноги. Он упал, больно ударившись локтем, потом подмял под себя пахнущего маслом и ворванью толстяка… Два раза ткнул ножом и вновь вскочил. Кажется, в этот момент пронесся сторожевик… затрещал опрокинутый баркас. Мозг словно иглой пронзило: «Клецко и Чупчуренко убиты!» И тут все замелькало. Сеня кого-то душил. Его пинали ногами, дважды ударили чем-то тупым…
«Жив ли Восьмеркин?» – наблюдая за вылезавшим наверх гитлеровцем, думал Чижеев.
Когда наверху закрылась дверца и в трюме снова стало темней, Сеня напружинил мускулатуру и повернулся рывком.
Лицо его уперлось в крупные похолодевшие руки.
«Не труп ли? Нет. Тело теплое».
Чтобы определить, чьи это руки, Чижеев провел носом по пальцам, по огрубевшему ребру ладони и у запястья наткнулся на витки пенькового троса.
Тогда он стал зубами рвать трос и, видимо, причинил боль человеку, лежавшему под ним. Тот заворочался. Чижеев заработал с еще большей энергией и наконец добился своего: тугие кольца троса ослабли.
– Степа, ты? – спросил он вполголоса.
– Кто это?..
– Тише… услышат. Говорю я, Чижеев.
– Развяжи руки, – попросил придушенным голосом Восьмеркин. – Меня в какую-то хламину лицом ткнули… вздохнуть невозможно.
– Я, кажется, развязал, поднатужься.
Восьмеркин в течение нескольких минут совершенно не чувствовал своих затекших рук. Потом они начали отходить, запястье заныло от боли. Степан, сдерживая стон, напряг мускулы, зашевелил пальцами и освободился от пут.
Передохнув немного, он развязал веревку на руках Чижеева и снял со своих ног ремни.
За переборкой по-прежнему монотонно завывал мотор и плескалась вода.
– Ох, и башка трещит! – сказал Восьмеркин. – До крови, видно, расшибли. А ты цел?
– Не ощупывал еще. Сейчас попробую встать.
Поднимаясь, Чижеев почувствовал острую боль в левой ноге. Но ступить на нее он все же мог.
– Разойдусь! Костей не поломали, – удовлетворенно сказал он. – Ты скольких искалечил?
– Троих, кажется. Они повисли на мне, как гончие. Один даже зубами в руку вцепился. А вот кто голову расшиб, – не разобрал. Сразу все закружилось…
– Ладно, Степа, сегодня мы им еще одну гастроль дадим.
Чижеев осторожно подполз к выходу в машинное отделение и заглянул за переборку. Там он увидел двух человек, освещенных синеватым электрическим светом. Один фашистский моторист, видимо, дремал. Он сидел раздетым по пояс и, обхватив забинтованную голову руками, покачивался. Рядом с ним лежал автомат. Другой немец, небольшой и толстый, стоял за мотором.
