В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [27]

Она пытается подключить его к общему разговору и спрашивает о том, что могло бы быть интересным для ее друзей: не открылся ли какой-нибудь новый ресторан, нет ли новостей об объявлении муниципальных выборов, знает ли он подробности скандального развода герцогов де Люшон… Но ни о чем таком он не знает, он мог бы поддержать разговор исключительно о накладных фабрики по производству черепицы или стихах, принявших форму комка бумаги. Он прилагает усилия к тому, чтобы его более чем умеренное участие в беседе выглядело учтиво, однако скрыть испытываемое неудобство получается у него не очень, и в конце концов он умолкает. Слова не слетают с языка, их там нет, он их не находит. Слова ему и не понадобились бы, если бы нужно было рассказать Лулу о том, что он чувствует: он бы просто расстегнул молнию на груди и показал бы ей свое большое сердце, которое бьется для нее. Но он попал в капкан элегантного салона с велеречивыми господами в нем. Тони отхлебывает глоток чая, но тот пахнет лишайником.

В семь часов вечера отходит обратный поезд – ночной экспресс, что доставит его в Париж рано утром, как раз хватит времени дойти пешком от вокзала до офиса, даже не заглянув домой. Вот о чем он размышляет, когда оживленная беседа выруливает на недавнюю премьеру одного из творений Пиранделло.

– Это настоящая сенсация, – утверждает дама, сидящая в углу дивана.

– Да, – вторит ей молодой человек с эспаньолкой, – пьесы Пиранделло – чистая, беспримесная философия.

И тут вдруг Тони выходит из своей отрешенности и неожиданно подскакивает, словно на пружине. Щеки его горят, он даже не говорит, а кричит:

– Да ведь Пиранделло не гнушается метафизикой консьержки!

Сразу же вслед за его холерическим восклицанием воцаряется тишина. Участники светского раута с опаской взирают на этого внушительных размеров индивида с красным, как помидор, лицом, но никто не произносит ни слова. Он ждет, что ему кто-нибудь возразит: он терпеть не может, когда драматургов, подобных Пиранделло, которых сам он считает не более чем умелыми развлекателями публики, ставят на одну доску с писателями, стремящимися открыть смысл жизни. Кто-то отпивает чай. Луиза смотрит на него с выражением крайнего неодобрения.

– Если б вы говорили об Ибсене! Вот он да, он – автор, который пишет, чтобы заставить людей понять то, чего они понимать не желают! Но Пиранделло?

Он останавливается на полуслове и обводит взглядом всех сидящих за столом – из конца в конец. Но никто не откликается на его горячность, все очень элегантно хранят молчание. И он в тишине, нарушаемой лишь тонким звоном ложечек о фарфор, понимает, что на этих сборищах считается неприличным повышать голос, а также – столь решительно не соглашаться с чьим-то мнением. И внезапно, возвышаясь над кругом сидящих за столом людей, старательно делающих вид, что они заняты своим чаем и даже не поднимающих на него взгляда, он чувствует себя смешным.

– Прошу извинить мне мою горячность, – чуть слышно шепчет он, падая в кресло и скашивая взгляд в сторону Луизы. – Простите меня, пожалуйста. Не умею сдерживаться.

Вымученная полуулыбка вежливости – единственное, что он получает в ответ.

– На самом деле мне уже пора, скоро поезд. Избавлю вас от своего присутствия. – И поворачивается к Луизе: – Проводишь меня?

Она изображает рукой нечто двусмысленное.

– Я скоро вернусь, – бросает она, обращаясь к своим гостям.

Оба выходят в сад; дышащая Атлантикой ночь выстудила Биарриц. Наконец-то они одни! У Тони имелись огромные запасы приготовленных для нее слов, самые удачные фразы он повторял в поезде часами, желая предстать перед ней величайшим соблазнителем. Однако сейчас он в дурном настроении после невыносимого вечера и измучен тем, что она не отвечает на его любовь с той же страстью, что есть у него. Луиза останавливается на крыльце, на ее лице и в ее голосе отражается холод ночи.

– Какая муха тебя укусила, Тони? С какой стати ты так странно себя ведешь?

– Мне не нравятся эти люди.

– Тебе они не нравятся? Но ведь это мои друзья! Мог бы быть любезнее. Граф и графиня Монлюсон – владельцы сталелитейного производства, самого крупного в регионе, месье Кальмет – прокурор, и ходят слухи, что вскоре станет министром…

– Министром…

– Да! Министром юстиции!

– Знаешь что? Сегодня, пока я ехал сюда, в поезд села женщина, без шляпы, с пятью ребятишками. У нее совершенно точно нет ни титулов, ни производств, но она объясняла очень важные вещи – своим детям, да и мне тоже. Светские люди никогда ничему меня не научили.

– Ты очень нетерпим…

– Да, это правда – я нетерпим! Терпимость мне не нравится! Нет у меня этой легкости, как у твоих друзей, чтобы ко всему на свете относиться как к игре.

– Ты становишься в некотором смысле неприятным…

– Да, я неприятен, это правда! Приятные люди, как этот индюк с эспаньолкой, которые отпускают парочку поверхностных комментариев и считают себя после этого очень умными, выводят меня из себя.

– Тебя все на свете выводит из себя…

– Могла бы выделить этот вечер для нас одних.

– А ты не проявил деликатности и не спросил, занят ли у меня этот вечер или свободен.