В отцов - [3]

— Попробую — спрашивай.

Наташа протянула свои и крепко сжала в них его руки.

— Стёпа, можешь ты жениться на мне?

Руки Столетова вздрогнули, ему хотелось крикнуть: «Ага, этого я ожидал, вот они женские расчёты!» — но он вспомнил только что заключённое условие, которое подчеркнуло бы пошлость этого восклицания, и, помолчав, ответил:

— Я об этом не думал.

— Когда мы сходились — да; я верю, что ни ты, ни я не думали об этом, но теперь, через четыре года, когда нам предстоит разлука…

— И теперь не думал…

— Так подумай и отвечай: можешь ты жениться на мне?

— Не могу, уже потому, что нас не повенчает ни один поп: при разводе ты приняла вину на себя и по закону не имеешь права венчаться второй раз.

— Ты это оставь! Жена Охлопова поступила так же, как и я, чтобы освободиться от человека развратного, больного и при этом ещё идиотски самолюбивого, она приняла на себя вину. У неё тот же паспорт, но Охлопов женился на ней, нашёл попа, который венчает, а её дело уладить было труднее: её муж жив, а мой уже умер. Значит, дело не в том, обвенчают ли нас, а опять в том: женишься ли ты на мне?

— Ты старше меня на восемь лет… — Столетов выговорил это и в упор посмотрел на Наташу; он думал, что нанёс ей как женщине самое тяжёлое оскорбление.

— Верно, но ты разницу эту заметил ли хоть в чём-нибудь, в течение этих четырёх лет?

— Нет, конечно…

— Между тем, ты знал её всегда; с первого дня нашего знакомства я не скрывала от тебя ни мои годы, ни моё семейное положение.

— Если ты хочешь знать правду, то тогда я был так влюблён в тебя, что не слушал именно потому, что не сватался за тебя, и, знакомясь с тобой, не подходил к тебе как к девушке, которой делают предложение, а как к женщине, испытавшей любовь и понимающей, чего от неё ждёт влюблённый человек. Может быть, если бы ты тогда спросила меня как теперь: женюсь ли я на тебе, я сразу ушёл бы и не вернулся.

— Очень может быть… Я тогда и не имела права этого спросить у тебя; я хорошо понимала, на что иду, но теперь, когда мы прожили вместе четыре года, я вправе подумать, что мы уже не влюблены друг в друга, но любим, уважаем и привязаны настолько, что не захотим расставаться…

Столетов молчал; ясно было, что мысли эти не приходили ему в голову, и что впервые он углубился в этот вопрос.

Наташа посмотрела на него и продолжала:

— Ты несколько месяцев бывал у меня каждый день, и ты знал, что тогда я не была влюблена в тебя; ты нравился мне как молодой, неглупый, красивый; сходиться с тобой я не думала, но — твоя молодая влюблённость, твои шутки, слова, просьбы, слёзы мало-помалу размягчили моё сердце, я поняла, до чего я одинока, до чего бессмысленно мои дни распределены на конторские занятия и одиночество в часы отдыха от утомительной, скучной службы. Ты должен же понимать, что холостая жизнь женщины совсем не то, что холостая жизнь мужчины. Ведь наше холостое существование — безусловно монашеская жизнь. Чем порядочнее женщина, тем более она стеснена всюду: одной неприлично да и тоскливо, а тех случайных встреч, о которых на другой день мужчина и не думает, у неё не может быть, потому что уж таков закон природы, или жизни, или, вернее, — женского естества, что такие встречи загрязнили бы не только её тело, но и ум, и душу; женщина не может считать мимолётную связь «эпизодом», это непременно падение. Ведь, падших мужчин нет, а женщины становятся падшими, и это не простое слово, — нет — это факт: женщина падает, когда отдаётся без любви, просто — при случае. Я жила совершенно одиноко, монотонно, серо… Ты встретился… полюбил… Сперва я была только польщена тем, что вот такой молодой, сильный, здоровый остановил свой выбор именно на мне; потом сердце моё согрелось, забилось… откликнулось… само запросило любви… Мы сошлись. Я знала, что кончив курс, ты уедешь на родину, но передо мной были четыре счастливых года. Ведь, мы были счастливы? Но, вот, они прошли, и мы должны расстаться.

— Но почему же, Наташа, почему мы должны расстаться? Ведь, я не уезжаю в провинцию, не начинаю карьеры, которая там, конечно, немыслима для человека, стоящего, что называется в фальшивом положении. Мы едем в Петербург, и перед нами ещё несколько лет той же студенческой жизни, полной свободы.

— Я смотрю на это иначе. Если теперь мне надо всю мою справедливость, весь мой ум, чтобы понять и простить тебе нежелание связать со мною твою жизнь после прожитых лет, то как же я буду на это глядеть ещё спустя три-четыре года, когда я уже так сживусь с тобой, что оторваться буду не в силах? Теперь, ты видишь, я не плачу, мало того, я прямо говорю тебе, что оправлюсь, буду жить, снова примусь за труд, может быть, придёт время, я даже в состоянии буду дружески встретиться с тобой и сказать спасибо за прошлое счастье. А кто мне поручится, что через три года я буду такая же? Что, если мои нервы тогда не выдержат; оскорбление покажется слишком сильным?

— Оскорбление!?

— А ты думаешь, это не оскорбление, что человек меня любит, живёт со мною восемь лучших лет своей жизни, но только потому, что он ещё за эти года считает себя школьником, не ответственным за свои поступки перед родными и обществом, но вот, он кончит учиться, войдёт в настоящую жизнь, сделается настоящим человеком и бросит свою любовницу вместе со своей студенческой формой, из которой вырос, и со всеми глупыми, юношескими мечтами, которые, по своей наивной честности, неприменимы в практической жизни.