В осколках тумана - [30]

А когда слова иссякли, мы поняли, что должны увидеться.

Сказать, что мы жаждали этого, — значит ничего не сказать. И вот мы шли по платформе вокзала Кингс-Кросс, думая о будущем и мысленно продолжая телефонный разговор. Но на этот раз мы путались не только в словах.

Рука моя обнимала ее за талию, как не раз в прошлом. Но в тот день все было иначе. Мы оба знали, что идем в крошечную конуру, которую я снимал с тремя приятелями, и там я отнесу ее сумку к себе в комнату, откину простыни на кровати, мы застенчиво разденем друг друга и безмолвно, не проронив ни слова, ни звука — ничего, — только выпустив на волю то, что объединяло нас долгие годы, и молясь о том, чтобы соседи ничего не услышали, будем заниматься любовью. Наше чувство, пусть и похожее на взрыв, должно быть беззвучным.

Потом мы пошли в кино и ели мороженое. Мы держались за руки. Отныне все изменилось. Миновали те дни, когда я провожал ее до остановки школьного автобуса или волок за руку в Нортмир, если она поранила коленку. Теперь мы держались за руки и наши пальцы были сплетены, как и биение сердец. Все было взаправду. Серьезно. Мы оба стали взрослыми, или, во всяком случае, нам так казалось.

В воскресенье вечером Джулия вернулась в Уизерли. Я легко поцеловал ее в губы, которые не дрогнули до тех пор, пока машинист не засвистел, — этот поцелуй запечатал нашу любовь до следующего раза. Я помахал ей на прощанье, провожая к матери и бабушке с дедушкой, которым не терпелось услышать о захватывающей поездке в Лондон.

Она не рассказала им о том, что не видела никаких достопримечательностей и единственное, что ей запомнилось, — обстановка спальни, пот на моей спине и кинотеатр, заполненный парочками, с упоением следящими за изгибами французской любовной истории. Джулия продолжала учиться, но с того дня мы оба знали, что всегда будем вместе.

Она забеременела следующим летом, и мы поженились, когда Алекс был всего лишь едва заметной округлостью на ее гладком животе. А потом он родился, хотя мы сами были еще детьми.

Я решил приготовить Бренне и Грэдину ужин — или, точнее, настоять на том, чтобы они приготовили его под моим строгим наблюдением. Так они не будут заниматься глупостями и время пролетит быстрее, пока Джулия не вернется из больницы или куда она там уехала с детьми и доктором Добряком. Иначе я напьюсь.

Когда фары пробивают окно широким лучом и мое сердце на секунду замирает, Грэдин погружает руки в миску с тестом. Я заставил его вычистить ногти, под которыми скопилась ржавая грязь, и теперь он перемешивает муку и масло для лепешек, на которые мы потом выложим мясо с почками, жарящееся под присмотром Бренны.

— Вкусно пахнет. — Дверь открывается, но вместе с холодным ветром в помещение врывается вовсе не голос Джулии.

Дэвид Карлайл вдыхает запах нашей стряпни с таким видом, словно вернулся домой к ужину. Мы обмениваемся долгими взглядами, и я отвожу глаза, лишь когда в эту тугую петлю проходит Джулия. Изможденная, бледная, хрупкая. Красивая.

— Отлично, — говорю я Грэдину, который ожесточенно молотит тесто деревянной скалкой. Я жду, когда голос Джулии разорвет напряжение и она спросит, какого черта я здесь делаю. — Но лучше вот так. — Показываю, как нажимать и раскатывать, но стоит передать скалку, как он начинает молотить по куску теста с таким остервенением, будто пытается прибить крысу. Я приказываю перестать, но мальчишка не слушает. Он стучит и стучит, пока стол не начинает шататься. Пока Джулия твердым голосом не велит прекратить.

— Марри, что происходит?

Она смотрит на меня так, будто я повинен во вспышке Грэдина. Странный мальчик. Мэри, шаркая ногами, проходит рядом с ним и садится у плиты. Джулия устало качает головой.

— Зачем ты пришел? — обвиняюще и тускло спрашивает она.

— Повидать… — проглатываю готовое сорваться с языка слово и объясняю: — Я пришел к детям. Узнать, не хотят ли они прогуляться?

Джулия смотрит в окно и снова качает головой. Брови ее недоверчиво приподнимаются.

— Марри, на улице темно. Да и Флора простыла.

Я перевожу взгляд на дочку, калачиком свернувшуюся на коленях у бабушки. Они обе молчат и выглядят по-своему довольными. Мне противно объясняться в присутствии доктора Добряка.

— Ну, я пришел сюда, увидел, что ребята одни, что им скучно, и предложил им приготовить еду. Вот и все.

Мы с Джулией стоим совсем рядом, и я говорю вполголоса, не хочу, чтобы этот Карлайл слышал нашу свару. Джулия разглядывает царящий в кухне беспорядок — возможно, в поисках спрятанного стакана с вином.

— Но раз ты вернулась, я ухожу.

Черчу в воздухе несколько слов для Флоры и милостиво соглашаюсь на предложение Алекса сыграть на его приставке. В результате он оказывается на шесть уровней ниже.

— Ну спасибо, папа! — стонет он и выхватывает у меня игрушку.

— Как Мэри себя чувствует? — спрашиваю я, натягивая пальто. — Есть новости?

Судя по всему, Мэри еще меньше прежнего интересуется происходящим вокруг.

Джулия опускается на деревянный стул, и Дэвид подходит к ней. Она прижимается головой к его ладони.

— Новости тревожные, — объявляет Дэвид. Он стоит возле моей жены, у нее за спиной, руки его переместились на ее плечи, словно это она больна. — МРТ показала, что у Мэри васкулярная деменция. — Пояснений никаких не следует, и я вынужден спросить, что это значит. — Обследование выявило закупорку сосудов. Что, в свою очередь, повлекло нарушение мозгового кровообращения. Кроме того, в белом веществе мозга обнаружены нарушения. На одном из участков разорваны аксоны — грубо говоря, провода, соединяющие нервные окончания. — Он наклоняется и целует Джулию в макушку. — Это объясняет немоту Мэри и ее внезапную беспомощность.