В осаде - [37]

— Пойду, — сказал Клешков.

— Ну, как знаешь…

Семка исчез в снежной круговерти. Тревожно заржала лошадь. Клешков пошел к базу, чтобы задами выйти на улицу. У одного из амбаров в белой тьме кто-то пошевелился.

— Браток, — сказал чей-то голос, — закурить нема?

Клешков подошел. Невысокий мужик в огромной дохе, обхватив руками винтовку, переминался у дверей.

— Нету закурить, — сказал Клешков. — А ты чего здесь?

— Да пленного сторожу, — ответил мужик тонким голосом. — Обрыдло. К ногтю бы его, и все, а тут мерзни.

Клешков подошел еще ближе и без размаха ударил караульного в пах. Бандит ойкнул и согнулся. Клешков изо всей силы рубанул его рукоятью нагана по голове, тот рухнул в снег. Клешков подскочил к амбару, оглянулся. Бушевала метель, изредка где-то вдалеке мелькали темные фигуры. Он вырвал шкворень, державший двери амбара, распахнул обе половины.

— Браток! — позвал он шепотом. В ответ тишина. — Эй, колупаевский! — сказал он в полный голос. Откуда-то из глубины донесся стон. Клешков на ощупь тронулся на голос, споткнулся о какие-то мешки, потом еще обо что-то и понял — перед ним человек.

— Эй, — наклонился он, — ты что, ранен?

— Добивай, гад! — застонал тот. — Кончай. Хватит…

— Вставай! — приказал Клешков и, нагнувшись, ухватил за плечи лежащего. Рывком поставил его на ноги.

— Товарищ, — сказал он, — я свой.

— Какой свой? — спросил пленный.

— Свой я, из города, — торопливо разъяснил Клешков.

— Мы с городскими не вяжемся, — испуганно бормотал пленный.

— Пойми ты, дурень, — Клешков схватил в темноте его за руку и подтащил к себе. Еле брезжило во мраке его лицо с ошарашенными глазами. — Слушай внимательно: ты своих продал, но их на том месте не накрыли.

— Чего ты такое говоришь? — отстранялся от него пленный. — Не при чем я.

— Слушай, шкура! — вскипел Клешков. — От тебя сейчас все зависит. И твой Митька Сотников благодарить тебя будет, если меня послушаешь…

— Митька? — шагнул вперед парень. — Говори!

— Сейчас я тебя отсюда выведу, дам лошадь, сумеешь найти своих?

— Попробую.

— Найдешь, передай: Хрен идет на город. Христя и все барахло остаются здесь. И обоз, и имущество — все. Если на рассвете сделать набег — все ваше. И с Хреном расплатитесь. И красные будут вас за своих считать, понял?

— Не врешь? — спросил парень, глаза его ожили, засверкали в темноте. — Да коли так, мы тут им такую юшку пустим.

— Все точно. Ты Митьке сумеешь доложить?

— Да я Митьку с под земли достану, я же подручный.

— Пошли.

В снежном кружении, в вое ветра они выбрались на двор. Клешков подождал, пока колупаевец заберет лошадь и выедет со двора, и побрел по улице следом. Пропела труба. К штабу начинали стягиваться конные. По дороге Клешкова встретил Князев.

— Готов?

— Готов.

— Пошли.

Батько Хрен, Охрим, командиры сотен и еще с десяток всадников стояли верхами у плетня За повод батькину лошадь держала полураздетая, в наброшенном платке Христя.

— Ой, не уезжай, — причитала она. — Ой, не уезжай, бо я без тебя дня не выживу!

Семка, стоявший рядом с ней, обернулся и подмигнул Клешкову.

— Пора, батько, — сказал Охрим.

Нестройная толпа всадников постепенно вытянулась в колонну.

— Пошли! — махнул Хрен, поцеловал Христю, отвел ее нагайкой с пути и дал коню шпоры. Остальные поскакали за ним.

Подъехал Князев, ведя в поводу лошадей.

— Садись, — кинул он Клешкову, — вот выклянчил у союзничков.

Князев и Клешков пристроились к хвосту колонны. Ветер и снежная крупа били в лицо, всадники кутались в башлыки, на самое переносье сдвигали папахи и малахаи. Сзади слышен бы нестройный шум. Клешков оглянулся. Изо всех дворов выезжали подводы, сани, мажары — вытягивались за колонной.

— Чего это они? — спросил он Князева.

Тот обернулся, долго глядел на пристроившийся позади обоз, зло засмеялся.

— Матерь Росеюшка, — доходило до Клешкова в гудении ветра, — она все та же, что и при татарах была. Не понял? — Князев за повод притянул лошадь Клешкова, пояснил. — Как при набеге, грабить едут! Возьмет Хрен город, а они за ним. Союзнички, помилуй нас, господи, за такую дружбу.

Тяжело и размеренно месили снежную хлябь сотни копыт.

По избитой мостовой Гуляев доскакал до исполкома. У входа стояло несколько оседланных лошадей. Часовой, не сказав ни слова, пропустил его внутрь. Пробежав по коридору, он остановился у двери председателя. За дверью сшибались голоса. Он вошел.

Три человека враз повернули к нему бледные лица.

В кресле усталым коршуном сутулился Куценко. Он смотрел мрачно. У окна на стуле пыжился в своей неизменной коже Иншаков, он даже привстал. Военком Бражной, крупный, круглобородый, смотрел хмуро, но спокойно.

— Что? — вырвалось у Куценко.

— Разгром полный, — сказал Гуляев.

Иншаков ахнул и упал на стул. Куценко закрыл лицо рукой.

— Без паники, — пробасил Бражной и встал.

Тут только до Гуляева дошло, как они восприняли его сообщение.

— Разгром противника полный! — повторил он, исправляясь. — Взят единственный пулемет банды. Тридцать пленных. Порублено и постреляно человек сто. Остальные рассеялись.

Иншаков вскочил и вдруг захохотал. Бражкой зажмурился, и улыбка усталого блаженства на секунду распахнула и высветила его хмурое лицо. Куценко выпрямился в своем кресле.