В опале честный иудей - [62]

И родилось в ССП - загоне страны-тюрьмы - агрессивное племя «визгливых приспособленцев», напомню, по определению К. Чуковского. Не из числа наиболее одаренных, это понятно. Но зато продавшихся на корню, сочинявших великое множество поэзии и прозы во славу общества развитого социализма. Это был гигантский поток из стихов, поэм, романов и повестей, рассказов и «литературоведческих» статей и книг. Они врали, врали, врали на все лады, ибо показывали жизнь не такой, какой она была на самом деле, а какой полагалось ее видеть. Комната смеха наоборот: где урод виделся в зеркале писаным красавцем. Плохо, бедно, убого жившим советским людям рассказывали не стыдясь и не краснея врали в глаза об их счастливой, самой счастливой жизни на Земле. А чтобы они не перестали верить, чтобы, не дай Бог, не стали сравнивать, их не пускали за границу. Это вроде бочки: на дне ее - народ. Наверху бочки - по краям, откуда все видно вокруг, - сидели литераторы проданные и журналисты проданные и рассказывали сидящим на дне бочки, что они видят и как все виденное ими плохо по ту, наружную сторону бочки. А тут, глядишь, уже и песенка подготовлена:

Летят перелетные птицы...

А я не хочу улетать, а я остаюся с тобою, родная навек сторона, не нужно мне счастье чужое, чужая земля не нужна!..

Вслед за этим плавно и мягко, как по маслу, скользит вывод: кто хочет за рубеж, он - кто? Да ведь враг, не иначе!

На такой почве, кстати, родилась ненависть к евреям, пожелавшим уехать в Израиль.

Состояние несвободы для писателя... Как его назвать, если не тюрьмой? А кто хозяин в любой тюрьме? Страх. Он подогревался наличием в каждой парторганизации «партинформатора райкома» - доносчика из членов партии. В его обязанность входило регулярно сообщать в райком, «что», «где», «когда» говорилось или случилось...

Советским гражданам в этом отношении «повезло» вдвойне: они, живя в стране-тюрьме, каждую минуту могли стать заключенными, заключенными одной из тюрем страны-тюрьмы. Относилось ли это к писателям? А как же!

Инако мыслить?

Тяжкий вред и грех:

Ты только голос свой иметь попробуй -и возле дома твой простынет след...

Разумеется, вернопроданных партии такое не касалось.

Слова Ал. Соболева: «Я - птица, мое дело пропеть» - обет на пение по вдохновению, не по указке откуда-то, но по личному желанию с целью расшевелить, по-хорошему потревожить общественное мнение, подсказать людям нужную им мысль.

...я людям словом послужу.

Молюсь, надеюсь - Бог поможет...

Не вытирая пот с лица, пойду вперед, по бездорожью, отдамся песне до конца...

Вскоре по возвращении с фронта он написал небольшое стихотворение. Написал его, очевидно, потому, что перед ним, как перед путником в сказке, встал на жизненном пути вопрос выбора: что делать дальше? Куда идти? И вот что звучало в ответе:

Если нет вдохновенья - голоса нет.

А фальшивого пенья не потерпит поэт.

Легче примет страданье, смирится с нуждой, чем свершит надруганье над песней святой.

Лучше долгие сроки до боли молчать, чем бескровные строки на погибель рождать.

Программа на всю оставшуюся жизнь, программа, которой он не изменял никогда, не сиюминутная вспышка благородства.

А жизнь между тем подступала порой с искушениями к измотанному, больному человеку. Ну, что тебе стоит, соблазняла она, убрать или, на худой конец, сделать чуть менее заметными границы нравственности для себя, почти с неощутимой легкостью перекочевать на поле нечетких этических норм, и вот они - сверхприятные, мало кому доступные, оттого еще более желанные приятные житейские блага: комфорт в быту, всемерное ублажение тела, даже исполнение прихотей...

Он вспоминает: а ведь так было - в молодости, в мирное довоенное время в бытность его журналистом:

Казалась легкой мне дорога, по ней шагал я не спеша.

Высок достаток, слава Богу, чего ж еще?

Но вот душа!..

...я ублажал и полнил тело -душа была почти пуста.

И вдруг уразумел:

я - нищий, убог души моей накал.

С тех пор я неустанно пищу повсюду для нее искал.

...Душа моя!

я ей подвластен, куда там блага и покой!

Вы знаете,

какое счастье жить с ненасытною душой?!

С таким настроением шею под поводок со Старой площади добровольно не подставишь, раз и навсегда откажешься приобщиться к коллективу, который Ал. Соболев в случае с А. Солженицыным охарактеризовал по-своему:

...завыл в зверином исступленье ничтожных подхалимов хор...

Коллектив неспособных петь свободно, как птица вольная. Прекрасно понимающих, что живут в стране-тюрьме, на все лады воспевающих застенок, растленных.

Лишь в далекой дали от такого коллектива могли родиться у поэта Ал. Соболева строки, органически исключающие ложь и приспособленчество:

Кто раз-другой бессовестно солгал, с тем совесть никогда дружить не сможет.

Как разъедает ржавчина металл, так ложь неотвратимо душу гложет...

Это из цикла сонетов Ал. Соболева «Мать».

В рабочих тетрадях Александра Владимировича несколько раз повторяется запись двух фраз, принадлежащих Бертольду Брехту: «В мрачные времена будут ли песни? Да, будут песни о мрачных временах». Я обнаружила их, разбирая рукописи покойного супруга. Отметила, что при жизни он почему-то никогда не обсуждал со мной явно заинтересовавшие, задевшие его слова известного писателя. Записаны эти мысли Брехта были в разных тетрадях, значит, вспоминал о них Ал. Соболев неоднократно и в разное время. Хотел возразить? Не думаю. Здесь вероятно иное: советская действительность с ее неохватно-необъятным изобилием бравурных, веселых песен-бодрячков вроде бы опровергала утверждение Брехта. Но именно «вроде бы», не более. Противоречие было кажущимся: народ, живший в обстановке всеобщего рабства и страха, умолк, замкнулся, перестал сам сочинять песни. Песни нового времени, в виде идеологического блюда, ему спускали «сверху», фактически навязывали посредством «патриотических» кинолент и используя такие мощнейшие неотразимые средства обработки умов, как радио и телевидение. Народ запел песни, созданные в стране-тюрьме тоже ее узниками, но по совместительству: помощниками тюремщиков — поэтами и композиторами. В жизнь людей внедрили песни, в основе которых лежала ложь.