В окрестностях Милены - [11]

Должно быть, вид у меня был довольно дурацкий — она осеклась, а потом повторила, но уже не скороговоркой, а медленно и шепотом, завороженно и счастливо:

— Я с ума сошла...

Я молча смотрел на нее. Милена попыталась было выйти из задумчиво-выжидательного состояния, переключившись на окрестности, но вернулась взглядом ко мне.

— А я купила все, что ты сказал... вот молоко, хлеб... Вот я сдачу принесла, — она протянула ладошку с монетками.

Я продолжал изучать ее.

— Не смотри на меня так, — попросила она тихо.

— Тебе неприятно, когда я так на тебя смотрю? — спросил я и поразился, каким хриплым вдруг стал мой голос и потому откашлялся.

— Приятно... — прошептала она, снова попробовав отвести глаза, подобие улыбки появилось и тотчас погасло; прерывистым нервным жестом она будто смела со своего лица паутину, опять уставилась на меня, еле заметным извиняющимся движением приподняв и опустив плечи.

Позже я не раз анализировал этот эпизод. Я не нашел в поведении Милены, в ее словах, мимике, интонациях ничего такого, что внушало бы сомнение, никакой фальшивинки. Все было безупречно — очень лирично, интимно, романтично.

Если бы не одна деталь.

Она видела меня, подходившего, подошедшего, спрятавшегося за деревом, и трогательный разговор с собакой не был спонтанным, он предназначался не для Рекса, а для моих ушей...

Этот момент я хорошо запомнил — Милена поворачивает голову, видит меня, приближающегося, этот миг узнавания в ее глазах — его ни с чем не спутаешь, она чуть приоткрывает рот, затем после секундного раздумья решительно его закрывает, быстро отворачивается, продолжая наблюдать за мной боковым зрением, садится на корточки, начинает диалог с собакой, чуть громче произнося слова, как раз настолько, чтобы я за деревом их слышал...

В тот день мы снимали в загородной рощице у парников.

— Стоп! — скомандовал я.

Пока механик проверял рамку, я прогулялся взглядом по лицам работников съемочной группы. Милена, стоявшая среди них, улыбнулась мне. Наконец механик сообщил:

— Рамка чистая.

— Сняли! — сказал я. — Двадцать минут перерыва — переходим на новое место съемки.

Некоторое время я наблюдал, как гримерша накладывает «загар» на лицо актера-эпизодника, дал ей пару указаний, одно из которых она тут же раскритиковала в пух и прах.

Два шофера докурили, потушили сигареты и ушли, а за ними обнаружилась Милена, сидевшая на пиротехническом ящике в своей излюбленной мечтательно-страдальческой позе зародыша, когда контакты тела с миром минимальны — подтянув пятки к ягодицам, обхватив лодыжки руками и уткнув подбородок в колени.

— Ну, как тебе этот эпизод?

— Который только что снимали? Не нравится.

— А что именно?

— По-моему, актеры фальшиво играют. Неискренне.

— Вот как...

— Надо верить, а они — видно же, что сами не верят в то, что говорят. — И вдруг радостно закричала: — Ой, а что это? Какая прелесть! А она сниматься у тебя будет, да?

И не дожидаясь ответа, убежала.

Администратор съемочной группы Зульфия Аблаева принесла на съемочную площадку свою крошечную домашнюю обезьянку, которая уже на руках у Ми-лены пыталась ухватить ее за нос, и Милена визжала от восторга, разговаривала с ней, нарочито коверкая слова, как с маленьким ребенком, гладила волосатенькое существо с тоскливыми проницательными глазами по голове, терпеливо и ласково объясняла мартышке («Ой, а это мартышка или макака?»), что не надо хватать за волосы, а то кто потом расчешет, «ты ж их запу-утаешь», укачивала обезьянку, прижав к груди.

Мимо прошел осветитель в брезентовых рукавицах — волочил кабель, с надсадом крича кому-то: «Попусти, говорю! Попусти!»

Реквизитор Алик Кочарян в комичном раздражении разводил руками и говорил: «Ну, и что?», а художник Женя Голубевич что-то методично бубнил ему, в ответ опять разлетались руки Кочаряна, он совершал клюющее движение своим орлиным носом и восклицал: «Ну, и что?!», Голубевич спокойно талдычил свое неслышное, получая снова: «Ну, и что?!» и так далее, это уж они завелись до конца перерыва.

Мимо, но теперь в другую сторону прошагал осветитель с кабелями, выкрикивая напарнику что-то; видимо, традиция у них такая — тащишь кабель, надо орать.

Виднелись в небо нацеленные ноги — кто-то регулярно использовал перерыв для занятий йогой. Я подозвал ассистентку:

— Кто это — вверх ногами?

— Понятия не имею, — пожала она плечами. — Я его не знаю.

Группа красных девиц и молодцев, которые тоже неизвестно что делали у нас на съемочной площадке, возможно, они были из массовки, а может, знакомые знакомых членов съемочной группы, включили магнитофон и приступили к дерганью в такт музыке, что якобы зовется танцем.

Механик свинчивал камеру со штатива, когда я подошел.

— Поставь камеру на место, — сказал я.

— Зачем? — недоуменно спросил он, поднимая на меня свои красные воспаленные глаза.

— Актеров пригласите ко мне! Оператора тоже! — крикнул я. Первым показался оператор.

— Сейчас будем переснимать этот эпизод, — сказал я.

— Зачем? — удивился он. — Все было нормально...

— Я подумал — мне не нравится игра актеров. Сделаем еще дубль.

* * *

Милена встретила меня в халате и передничке, с волосами, подобранными под косынку.