В оккупации - [16]

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал!

Что общего имеют эти стихи с теми лозунгами, которые служат заголовками многочисленных газетных статей: «Побольше бдительности и большевистской непримиримости!», «Нет пощады врагам народа!», «Мы жестоко отомстим за смерть любимого вождя» и т. д.… От всех этих лозунгов пахнет кровью. А ведь они действительно осуществляются с невероятной жестокостью.

Сколько тысяч людей были замучены, а потом расстреляны в подвалах ГПУ! Сколько десятков тысяч погибли при выполнении физически непосильных каторжных работ по прорытию каналов, по проведению железных дорог в тайге, на золотых россыпях в Сибири, на далеких Соловках! Сколько сот тысяч людей подвергалось невероятным моральным пыткам и издевательствам!

Сколько несчастных было выселено, сколько сослано в Сибирь, в «восточные обрасти европейской СССР»! Сталинский «социализм» купается в крови. Никогда, ни в какие времена, ни у одного народа за такой короткий срок не было совершено столько преступлений, пролито столько невинной крови, сделано столько гадостей и мерзостей!

И после всего этого есть людишки, которые думают, что Пушкин с его прекрасной гордой душой, доживши до нашего времени и насмотревшись на все гнусности, которые у нас творятся, вместо того чтобы воскликнуть «Долой преступников и гадов, задушивших русский народ!», стал бы писать частушки и в них восхвалять «великого гениального вождя народов»! Нет, этого, конечно, не было бы! Пушкина невозможно было бы купить так, как купили многих наших академиков! Он гневно отвергнул бы дары и всякие звания, которые ему стремились бы преподнести, и воскликнул бы, подобно Рылееву:

Твоим вниманием не дорожу, подлец!

Ночь на 16 января

Во всех странах и во все времена были угнетатели и угнетаемые. И те, и другие всегда были и имеются и сейчас в нашей стране. Имеются люди (например, Талейран, Фуше), которые умудряются сохранить власть при любом политическом режиме, т. е. при любой политической ситуации оставаться в числе угнетателей.

Наоборот, имеются люди (и к их числу, несомненно, принадлежу я), которые по своему характеру осуждены при любом политическом режиме оставаться в числе угнетаемых. Будь у власти сейчас в России царь, я был бы преследуемым за мои либеральные идеи, за мой дух протеста; будь у власти фашисты, меня исключили бы из университета за сочувствие коммунизму, вернее, за то, что я открыто говорил бы, что при коммунизме многое было лучше, чем при современной власти; будь у власти демократическое правительство (а я, к сожалению, не могу верить в то, что в такой рабской стране, как Россия, истинно демократический строй мог бы продержаться дольше 2–3 месяцев), я бы также не был бы в фаворе, потому что я обращал бы больше внимания на недостатки, нежели на положительные стороны; наконец, при том режиме, который установился у нас сейчас и который, с позволения сказать, называется «социализмом», меня относят к числу фашистов.

В конце сентября прошлого года декан биологического факультета, некая Шапиро, призвала меня неожиданно и сообщила, что я не могу больше работать в университете и должен уйти оттуда якобы добровольно. Пришлось подать заявление о том, что я прошу меня уволить по состоянию здоровья. Истинная причина моего увольнения мне не была сообщена. Подобный беззаконный поступок меня настолько возмутил, что я, совершенно бесправный, написал о случившемся в газету «Правда» и в Комитет по делам высшей школы. Из Москвы прислали комиссию, возглавляемую маленьким юрким человечком с резко деформированным черепом. Его фамилия Барабашев. Он спросил ректора, меня, еще 2–3 людей (но как раз не тех, которых я просил). Затем он укатил в Москву. Месяц спустя моя жена побывала в Москве и обратилась к председателю комитета по делам высшей школы И. И. Межлауку, с которым она была знакома лет двадцать тому назад. В беседе с Межлауком выяснилось, что ректор обвиняет меня в том, что в сборнике, напечатанном под моей редакцией в 1926 г. (т. е. 10 лет перед этим), имеется работа (при этом не лично моя, а моей жены), в которой говорится о различиях в определении волосатости на теле и о развитии грудных желез у украинских, русских и еврейских женщин. Ректор усмотрел в этом фашизм, ибо подлинные данные являются распространением расовых теорий. Подобное мнение совершенно безграмотного человека, каким является ректор, показалось достаточно веским, чтобы приклеить мне этикетку фашиста и исключить из университета.

Студентам, которые справлялись обо мне, сказали, что я тяжело заболел и ушел по собственному желанию. Все мои хлопоты по восстановлению пока не привели ни к чему, вернее, их результаты оказались для меня очень плачевными. Мои работы послали на рецензию к некоему Марку Соломоновичу Плисецкому, директору московского Антропологического института, который, будучи очень самолюбивым евреем, на меня очень обижен за то, что год перед этим я посмел отвергнуть его предложение переехать в Москву для работы в его институте.