В огонь и в воду - [41]

— Но если его ужь не будетъ въ живыхъ?

Графиня поблѣднѣла.

— Если онъ умеръ, тогда — положись на Бога… тогда сожги письмо.

Она положила руки на голову сына, все еще стоявшаго передъ ней на колѣнахъ, призвала на эту дорогую голову благословеніе свыше и, сдерживая слезы, открыла ему объятія. Онъ бросился къ ней на грудь и долго, долго она прижимала его къ сердцу, готовому разорваться на части.

Въ самую минуту отъѣзда, когда все ужь было готово, Агриппа подкрался къ своему воспитаннику и, отведя его въ сторону, сказалъ ему съ довольнымъ видомъ, не безъ лукавства:

— И я тоже хочу оставить вамъ память, графъ: это добыча, взятая у врага, и, легко можетъ случиться, что вы будете рады найдти у себя въ карманѣ лишнія деньги.

И старикъ протянулъ ему длинный кошелекъ, порядочно набитый.

— Это что такое? спросилъ Гуго, встряхивая кошелекъ на рукѣ и не безъ удовольствія слушая пріятный звонъ внутри его.

— Какъ же вы забыли, что я, по сущей справедливости и притомъ въ видахъ нравственныхъ, бралъ выкупъ съ мошенниковъ, которые пробовали ограбить нашъ сундукъ, гдѣ ничего не было?

— Какъ! эти опыты in anima vili, какъ ты говорилъ…

— Именно! и вотъ вамъ ихъ результатъ. Я бралъ подать съ мошенниковъ, употреблявшихъ во зло довѣріе старика, а честныхъ награждалъ подаркомъ. Вы можете убѣдиться, увы! что равновѣсія между зломъ и добромъ не существуетъ! Зло — и это служитъ предметомъ самыхъ печальныхъ моихъ размышленій — сильно перетягиваетъ. У васъ въ рукахъ теперь и доказательство: у меня вѣдь было кое-что на умѣ, когда я изучалъ по-своему человѣчество.

— А еслибъ ты ошибся, вѣдь ты бы раззорилъ насъ! сказалъ Гуго, смѣясь отъ души.

— Графъ, возразилъ старикъ, разсчитывать на безчестность и плутовство рода человѣческаго — все равно, что играть поддѣльными костями… совѣсть даже упрекаетъ меня, что я игралъ навѣрное.

— Я всегда думалъ, что г. Агриппа великій философъ, сказалъ, подойдя къ нимъ, Коклико, слышавшій весь разговоръ. Этотъ честно наполненный кошелекъ представляетъ то, что мы, честные люди, называемъ между собой грушей на случай жажды.

— А когда голодъ и жажда мучатъ постоянно… сказалъ Агриппа.

— То все и глотаешь, подхватилъ Коклико, опуская кошелекъ къ себѣ въ карманъ.

— Развѣ и ты тоже ѣдешь? спросилъ Гуго, притворяясь удивленнымъ.

— Графъ, я такой болванъ, что еслибъ вы бросили меня здѣсь, то я совсѣмъ бы пропалъ; ну, а въ Парижѣ, хоть я его вовсе и не знаю, я ни за что не пропаду.

И, дернувъ его за рукавъ, онъ указалъ на Кадура, который выводилъ изъ конюшни пару осѣдланныхъ лошадей.

— И онъ тоже ѣдетъ съ нами, прибавилъ онъ; значитъ, насъ будетъ трое рыскать по свѣту.

— Numero Deus impare gaudet (Богъ любитъ нечетъ), проворчалъ Агриппа, немного знакомый, какъ мы ужъ видѣли, съ латынью.

Черезъ четверть часа, трое всадниковъ потеряли изъ виду башню Тестеры.

— Въ галопъ! крикнулъ Гуго, чувствуя тяжесть на сердцѣ и не желая поддаться грустнымъ чувствамъ.

XI Старинная исторія

Всѣ трое, Гуго де-Монтестрюкъ, Коклико и Кадуръ были въ такихъ лѣтахъ, что грусть у нихъ долго не могла длиться. Передъ ними было пространство, ихъ одушевляла широкая свобода — принадлежность всякаго путешествія, въ карманахъ у нихъ звенѣло серебро и золото, добрыя лошади выступали подъ ними, грызя удила, надъ головой сіяло свѣтлое небо, а подъ рукой были шпаги и пистолеты, съ которыми легко одолѣть всякія преграды. Они ѣхали, казалось, завоевывать міръ.

Гуго особенно лелѣялъ такія мечты, конца которымъ и самъ не видѣлъ. Красное перо, полученное когда-то отъ принцессы Маміани и заткнутое въ шляпу, представилось ему теперь какимъ-то неодолимымъ талисманомъ.

Скоро виды измѣнились и трое верховыхъ очутились въ такихъ мѣстахъ, гдѣ прежде никогда не бывали.

Коклико не помнилъ себя отъ радости и прыгалъ на сѣдлѣ, какъ птичка на вѣткѣ. Въ этой тройкѣ онъ изображалъ собой слово, а арабъ — молчаніе. Каждый новый предметъ — деревня, развалина, каждый домъ, купцы съ возами, бродячіе комедіанты, прелаты верхомъ на мулахъ, дамы въ каретахъ или носилкахъ — все вызывало у Коклико крики удивленія, тогда какъ Кадуръ смотрѣлъ на все молча, не двигая ни однимъ мускуломъ на лицѣ.

— Вотъ болтунъ-то! вскричалъ весело Гуго, забавляясь разсказами Коклико.

— Графъ, сказалъ Коклико, это свыше моихъ силъ: я не могу молчать. Примѣромъ впрочемъ намъ могутъ служить птицы: онѣ всегда поютъ; отъ чегожь и намъ не говорить? притомъ же я замѣтилъ, такъ ужъ я болванъ, что молчанье ведетъ къ печали, а печаль — къ потерѣ аппетита.

— Ну, такъ будемъ же говорить, отвѣчалъ Гуго, бывшій въ хорошемъ расположеніи духа и видѣвшій все въ радужномъ свѣтѣ; и если мы плохо станемъ расправляться съ ужиномъ, ожидающимъ насъ на ночлегѣ, тогда что подумаютъ въ этой сторонѣ о гасконскихъ желудкахъ?

— Да ихъ добрая слава пропадетъ на вѣки, вотъ что!

Двинувъ своего коня между Гуго и Кадуромъ, который продолжалъ смотрѣть на все спокойно, Коклико тоже принялъ серьезный видъ и сказалъ:

— А какъ вы думаете, графъ, что ждетъ того, кто ищетъ себѣ удачи въ свѣтѣ и у кого есть притомъ хорошій испанскій жеребецъ, который такъ и пляшетъ подъ сѣдломъ; шпага, которая такъ и просится вонъ изъ ноженъ, а въ карманѣ добрыя пистоли, которыя такъ и хотятъ выскочитъ на свѣтъ Божій?