В огне и тишине - [52]

Костя говорил медленно, спокойно, словно подбирая фразы. Казался невероятным этот рассказ. Митька поборол первую оторопь и слушал, приоткрыв рот и временами вздрагивая, как теленок, сгоняющий овода со своих боков. Видимо, и для Николая все это было совершенно ново, потому что и он, замотавшись бинтом, слушал не шевелясь, слегка постанывая и судорожно вздыхая.

— Ну, а дальше и рассказывать нечего. Приехал к нам в лагерь майор, спросил желающих на фронт. Ну, наш барак почти весь и захотел. Два шкурника только оказались. Им ночью темную устроили. Один к утру умер, а другого оставили на нарах, а сами ушли на фронт. Потом бои. Наступление, отступление. То атака, то драп. Вот и дотопал до самого некуда. А тут, понимаешь, командир полка наткнулся на свою семью — жена с двумя детишками. Аж сюда довакуировались, а дальше ходу нет. Ну, командир полка сразу в роты: кто, мол, тут у вас самый смышленый, пробивной да разбитной? Командирую суток на десять семью мою сопроводить.

Я и вызвался. Ну, с боем, с криком, с просьбами, а кое-где за свой сухой паек довез я их до Сухуми, посадил на тбилисский поезд, а сам обратно. Три дня сэкономил. А для ча? Чтоб с этой мразью провозиться да за компанию в дезертиры попасть?

Костя презрительно плюнул, поднял глаза на Митьку:

— Такое дело, Митяй. Чтоб ты знал: никакие мы не герои, не окопники, а шпана, дезертиры.

Митька никак не мог совместить представление об этих заботливо-грубоватых бойцах с представлением о дезертирах. Понятие это в Митькином воображении ассоциировалось с каким-то грязным, отвратительным существом: злой, склизкой, пресмыкающейся тварью, нелюдью. От одного слова по телу пробегала дрожь омерзения.

Слушая Костю, парнишка боролся с каким-то ураганом противоречивых чувств, в котором никак не мог разобраться. Раздавленный, растерзанный этим шквалом в душе, Митька изнемог и заплакал бессильно и жалобно.

— Неправда это, дядя Костя, — сквозь всхлипы бормотал он. — Ну скажите, что неправда! Зачем вы пугаете меня? Я же к вам… Вы же мне… Зачем вы…

— Дурак! Дурак! — гнусаво закричал вдруг Николай. — Все умника из себя строишь, а сам дурак! Рад, что здоровый, а мозги-то квашеные! Честность строишь из себя, а что ж не сказал сам-то пацану, как у ездового с подводы хлеб и сахар спер? А консервы где взял, а? Честный, чистый, правдолюб! Сволочь! За что меня изувечил, паразит?

Костя привстал, уставился на Николая тяжелым, неподвижным взглядом. Тот сразу притих, виновато и покорно забормотал:

— Ну-ну. Что ты? Не психуй. Я чо? Я так, к слову. Ну, молчу, молчу…

— А ну выходи на двор, трухляк вонючий, — с хрипом выдохнул Костя. — Выходи!

Он угрожающе поднял СВТ, передернул затвор. Николай вдруг как-то сплющился сверху вниз и расплылся, будто резиновый шарик, налитый водой и опущенный на пол. Сплюснулось лицо, сплюснулось тело, растянулось в стороны. Белой полосой, разделенной чуть заметной волосной черной линией, от уха до уха растянулись губы, сухие, вздрагивающие, даже на вид шершавые. Губы дергались, не разжимаясь, а как-то червеобразно изгибаясь и извиваясь, пропуская шипящие струи воздуха и невнятные звуки.

— Костик, не надо. Костенька… Миленький… Митяй… Хоть ты скажи ему, зверю… Кость!

— Выходи, хорек вонючий! А то при пацане застрелю, — хрипел Костя.

— Не имеешь права! — с неожиданным проворством вскочил и завизжал Николай. — Самого к стенке поставят! Самосуд! Не смей!

— А-а! О правах вспомнил, собака. А приказ Сталина двести сорок два забыл? Трусов, паникеров и дезертиров расстреливать на месте. Так что тебя только по этому приказу надо трижды расстрелять. Выходи, говорю, гад!

Костя грозно двинулся на Николая. Митьку словно какая-то неведомая сила бросила между солдатами.

— Не надо! Дядя Костя! Дядя Коля! Ну что же вы?! Зачем? Ну не надо же!

— Отойди, пацан, — незнакомым, злым голосом заревел вдруг Костя. — Ты ж не знаешь, что этот гад звал меня к фрицам перебежать. Падла! Потом на шутку перевел.

— Брешешь, брешешь, ворюга. Сам меня подбивал, а теперь валишь с больной…

— Ах ты, мразь, — Костя даже задохнулся. — Так ты еще и так…

— Брось оружие! Не двигаться! Бросай винтовку! Ну!

Этот сильный, властный и угрожающий окрик оглушил всех и вызвал мгновенное оцепенение. И в этот же миг Николай непонятным образом перекувыркнулся назад и живым комком покатился за печь. До боли в ушах оглушила трескучая автоматная очередь, полетели щепки с бревенчатых стен. Костя неспешно опустил винтовку прикладом на пол, потом наклонился и аккуратно положил ее у ног. Распрямился, шумно выдохнул и то ли удовлетворенно, то ли обреченно своим угрюмо-однотонным голосом проворчал:

— Ну вот и все. А ты, дура, боялася.

И эта бесцветная бессмыслица вернула Митьку в реальный мир. Он вдруг увидел все сразу: Костя с опущенными рыжеволосыми руками, неподвижный, разбросавший руки Николай с вытекающей из-под головы темной струйкой, в дверях два красноармейца с автоматами наготове, позади них, где-то снаружи, головы в пилотках и командирских фуражках.

— Повернись к стене! Руки на затылок, — опять приказал тот же грозный голос.

Костя, топая, не по-солдатски, медленно повернулся к стене, поднял, положил на затылок ладони и замком сцепил пальцы.