В одном чёрном-чёрном сборнике… - [33]

– Здорово, что приехал, – казалось, Гаррик искренне обрадовался. – А я тут еще и по похоронным делам занимаюсь.

С гордостью заявил.

Оська попытался улыбнуться.

– Пойдем ко мне, замерз, я думаю, – Гаррик широким жестом указал на незаметную маленькую избушку, притулившуюся у самой церкви со стороны кладбища.

– Там Венька, – Оська взял себя в руки. – Я позову его.

– О, Венька, – обрадовался Гаррик еще больше. – Зови и Веньку.

Оська Веньку подготовил основательно. Так, что тот даже не показал вида, как удивлен. Они, нагибая по очереди головы, протиснулись в избушку, где Гаррик уже подкладывал в маленькую чадящую печурку дрова.

В крохотной комнате помещались только железная кровать и колченогий столик, на котором валялись вперемешку остатки какой-то рыбины, пучки трав и пустые тюбики из-под краски. Пространство быстро нагревалось. Сдвинув телогрейку и обрывки газет в сторону, художники присели на кровать. Гаррик разлил всем густой чай, сваренный в невероятно большой железной кружке, сел на табурет напротив бывших друзей и с каким-то необъяснимо светлым выражением на лице смотрел на них в упор – молча и не мигая. Блаженно улыбаясь при этом. Художники, пораженные невероятным сочетанием тяжелого взгляда и умиротворенной улыбки, заерзали на кровати. Первым, как всегда, взял себя в руки Оська:

– Ну, Гаррик… – сказал он бодрым голосом, но Гаррик его сразу мягко перебил:

– Я не Гаррик теперь. Я уже не в миру. Здесь я Андрей.

– Что? – оторопел Венька. – Как не Гаррик?

И подумал про себя: «А мне казалось, только Машка сошла с ума». Незнакомый Гаррик улыбнулся ему как непонимающему ребенку:

– Ну, посмотри на меня. Какой я теперь Гаррик?

Венька посмотрел и согласился. Ничего не осталось от прежнего Гаррика. И не только внешне. Изнутри стремилось из этого чужого теперь человека что-то непонятное, неуловимое. Казалось, светлое, а на самом деле – пугающее.

И Венька подумал с тоской, что с того момента, как они славно провели время у него на квартире с двумя барышнями, прошло уже три года. Тогда он пришел навестить Гаррика где-то через неделю, подергал на мастерской амбарный замок и ни разу не видел друга с тех пор. Писал натюрморты, продавал их, жрал, пил, валялся в кровати – он не заметил, как прошли эти три года. Словно один день. Он поднял на этого уже Андрея виноватые глаза и жалобно спросил:

– Зачем?

Бывший Гаррик сразу понял:

– Так. Ни в чем нет смысла. Мне хорошо здесь. Тихо. Мне, правда, никогда не было так хорошо и спокойно. Я церковь отстраиваю, за кладбищем слежу, ну и, конечно, похоронить там кого. Раз в неделю батюшка Алексий приезжает, продукты мне привозит, гвозди, инструменты всякие, краски. Мои деньги быстро кончились, на церковь все ушло. Здесь свет есть какой-то особый. Вот недавно я в лютый ливень двух покойничков хоронил. Рою могилу, сам уже по уши под землей, грязь могилу заливает, рассол с двух гробов на меня с дождичком льется. А я вычерпываю все это из могилы, оно обратно, я вычерпываю – оно обратно. И так мне вдруг хорошо стало. Поднял я лицо из могилы к Отцу нашему небесному и закричал: «Спасибо тебе, Отче, что гордыню мою смирил!». Это и есть просветление. Все остальное – суета сует.

Он замолчал, разглядывая художников со все той же странной улыбкой. Они сосредоточенно пили чай, боялись поднять глаза, встретиться взглядом с этим уже совершенно непонятным для них человеком. Наконец Оська нарушил молчание. Прокашлявшись, он произнес:

– Может, тебе нужно чего-нибудь? Ты скажи, мы привезем. Или, может, для Машки?

– Марию я навещаю. И батюшка Алексий, – улыбнулся Гаррик. – Не беспокойтесь, ей хорошо. И мне ничего не надо. Разве что-нибудь на церковь пожертвуете. Нет, не мне…

Опять улыбнулся он, заметив, как художники суетливо полезли в карманы.

– Там, на калитке, как выходить будете, ящичек висит. Вы туда положите, батюшка послезавтра заберет.

Художники уходили, не оглянувшись. Чмокали уже невозможно заляпанными ботинками по черному месиву. Горислав смотрел им вслед, прикрыв глаза ладонью от несуществующего солнца, и все так же странно улыбался. Заметил, как у калитки они разом полезли в карманы, вытащили мятые бумажки денег, не считая, засунули в узкую щель.

– Ну и хорошо, – легко вздохнув, сказал он сам себе.

Развернулся и не спеша пошел в сторону церкви. Там, повертев ключом в заедающем замке, снял тяжелую дужку, распахнул дверь и зашел внутрь, сразу же растаяв в святом мраке.

Подкупольное пространство обретало невероятное измерение. Тянулось и вверх, и вниз, зацикливалось на непонятно откуда взявшемся луче света, что пробивался сквозь вершину купола. В заброшенности раздвигающихся с каждым шагом Горислава стен жгучие и укоряющие сверлили пыльную атмосферу глаза мадонн и божественных младенцев.

– Святость, Горислав, святость, – жгли глаза.

– Солнце, Горислав, солнце, – победно пел непонятный и одинокий солнечный луч.

Горислав шагал по ставшей необъятной церкви, наступая на строительный мусор, гвозди, краски. Он подошел к ближайшей Мадонне, около нее стояла банка с еще не засохшей краской. Торчком щетинились кисти. Он придирчиво посмотрел в бездонные и сострадающие глаза Богоматери и взял одну из кистей. Всего лишь взмахом его руки взгляд Мадонны приобрел жесткость. Сострадание исчезло.