В неверном свете - [71]

Вскоре зловещий азиат вернулся к своему веселому тону.

— Я вожу с собой в багаже томик Гёльдерлина, но одно стихотворение выучил почти наизусть. Послушайте эту великолепную первую строфу.

Одно мне лето дайте, могучие,

Одну лишь осень, чтоб дозрела песнь,

И, сладкою игрой насытясь,

Смерти безропотно покорюсь я.

У вас было лето, господин комиссар?

Тойер задумался.

— Нет, — признался он, наконец. — Пара летних дней — да, но не лето.

— А мое лето будет продолжаться столько, сколько я хочу, — просиял его мучитель. — Я все держу в руках, и оказалось, что это совсем нетрудно.

— По-моему, если что-то и может быть легким, то не лето, его мы не делаем. — Тойер был готов разрыдаться — до дома Зундерманна оставалось ехать всего лишь три улицы.

— Это звучит почти романтически, жирная тупая ищейка. С верой звучит! — рассмеялся Дункан.

Они остановились у обочины.

— Зачем вы меня выманили?

— Вы самое слабое звено. Из-за своей простоты.

Дункан снова забрал у него ключи, и Тойеру пришлось сидеть в машине и ждать, когда хозяин лета выпустит его, как выпускают зайца из загона.

Он быстро оглядывается. Пара подростков болтается возле школы, ничего существенного. Кто станет сейчас подстерегать его и зачем? Молодой прохвост тоже уверен, что получит сейчас большие деньги.

Он уедет сегодня вечером, радостный и довольный, как охотник каменного века, который тащит добычу в родную пещеру.

— Он меня откормил и собирается забить. — Тойер не понимал, мысленно он это произнес или вслух. Это был уже не он, не тот, кто думал и принимал решения; он уже прощался со всем. Теперь он понял, почему не боялся. Потому что фактически был верующим, верил в разумный порядок, изначальное соответствие друг другу фрагментов картины под названием жизнь, хотя они в хаосе были разбросаны вокруг. И теперь, делая свои, возможно, последние шаги к двери Зундерманна, которая колыхалась оттого, что покачивался он, обнаружил, что его вера была ложной, сомнительной. Страх пронзил его насквозь и ушел в недра земли, потом вернулся назад черной лавой. Она заполнила все вокруг.

Дункан позвонил.

— Он там, — сказал он. — Ждет меня с чемоданом денег. А вместо денег я брошу ему мешок с дерьмом.

Шаги на мокром асфальте, быстрые, гулкие. Комиссар с Дунканом оглянулись. Трое парней в черных кожаных куртках, старшему, вероятно, семнадцать. Турки, албанцы. Все произошло мгновенно. Первый ударил Дункана ножом в грудь, второй нанес пораженному королю лета смертельный удар в висок. Тойер бросился в сторону, упал. Третий попал ножом в стену. Теперь вся тройка повернулась к нему.

— Нет! — закричал он. — Я не его приятель! Он хотел меня убить, я полицейский! Вы арестованы!

Сбежались любопытные, парни бросились наутек. Из окна цокольного этажа высунулась старуха и смотрела на эту сцену с ужасом и в то же время с откровенным любопытством.

Тойер встал на ноги.

— Я должен войти в дом. Полиция. Тут произошло, убийство! — Он показал свой жетон.

Пожилая дама так быстро оказалась у двери, что Тойеру почудились на ее ногах роликовые коньки. Конечно, лишь почудились.

Дункан еще жил. Он хрипел и явно пытался нащупать свое оружие. Тойер схватил слабеющие руки киллера, стараясь изобразить заботу. На самом деле он проделал это с ненавистью. Враги посмотрели друг на друга.

— Лето кончилось, — сказал Тойер.

— Лето кончилось, осени не будет, — прошептал Дункан.

— Ты умираешь, я живу, — тихо проговорил сыщик. — Это твоя последняя мысль, мерзавец.

Руки стали безжизненными. Конечно, это мог быть и трюк, но нет. Дункан перестал дышать.

14

Тойер функционировал, но не более того. Теперь проходила большая акция: арест Зундерманна. В распоряжение группы дали самых лучших сотрудников. Хорнунг ждала возвращения Тойера домой, уже успела порыдать, потом сходила за покупками. Ребята окружили его, как преданные молодые псы. Упади он, они, несомненно, подхватили бы его, но он не падал. Он чувствовал себя шаром, который катился и от всего отскакивал. Краем сознания он зафиксировал, что опозорившийся Вернц примчался к нему и обещал всяческую поддержку.

Тем временем у него случился ужасный понос. «Он меня откормил и собирался забить», — думал он, когда сидел с голым задом на унитазе и перебарывал бессмысленные спазмы кишечника, в котором уже ничего не осталось.

Он велел узнать, можно ли ему поехать домой. Разумеется, на пребывавшем в смятении этаже начальства к нему проявили понимание — да-да, он может уехать в любое время, и всего хорошего, и прочая и прочая.

Маленький луч света проник в полумрак комиссарской души: Ратцер пробудился из комы и уже опять нес какую-то чушь, так что, вероятно, тяжких последствий не предвиделось.

Тойер отправился домой.

Спал он хорошо, но на следующее утро, когда наступил день без погоды, серое на сером, на него нахлынул страх. Глубокий страх, который не нуждался в поводе, который, если уж есть, то был всегда и навсегда останется. Тойер лежал, обнаженный, на виду у всего мира — выброшенный кусок мяса.

Его подчиненные занимались Зундерманном, но тот уперся и лишь утверждал, что уже продал картину. Ратцер был еще слаб для допроса.