В наших переулках - [63]

«Большая» комната тоже, собственно говоря, аскетична. Ее роскошь — гигиена и достаток. Два широких окна, всегда чисто вымытых, глядели прямо на церковь (пока сохранялась церковь), ярко блестят листья пальмы, стоящей на подоконнике, отблескивает и скользкая клеенка на большом широком столе, белоснежны наволочки на двух кроватях за шкафами, заменяющими по обычаю времени нашего детства ширмы. И лишь большой портрет нашей прабабушки на одной стене и нарядный красного дерева туалет у другой стены напоминают о родовитом происхождении деятельных, деловых хозяев квартиры. Никакого эстетического культа раритетных вещей, в отличие от Хлебного, здесь нет. Остатки драгоценных сервизов и столового серебра — это не на виду. На виду только старинный портрет и красивый туалет. Они не мешают функциональному назначению всех предметов в комнате. Ее особый, «докторский» комфорт — не в раритетах, а в свежем воздухе, льющемся в любой мороз из широко открытых форточек, в тепле от больших батарей под окнами, в аромате постоянно стоящих на столе соблазнительных фруктов и конфет, которых мы больше нигде и не видели и которыми нас по прибытии в Серебряный непременно одаривают с очередной шуткой. Здесь шутили при любых обстоятельствах, долгих разговоров не вели и никакого выражения чувств не признавали. Спросят с непременной иронией о самом необходимом, угостят и — иди, можешь углубляться дальше в мир Серебряного.

Две средние комнаты квартиры занимали сестры и брат нашей матери, а когда-то и она здесь жила вместе с ними. В моей памяти устройство этих комнат постоянно менялось в зависимости от изменчивости молодых жизней, в них обитавших. Вот вижу две темно-русых головы, пышная и гладкая, то склоняются друг к другу, то отодвигаются: брат и сестра играют на пианино в четыре руки. И когда это подростки голодных и смутных лет успели обучиться музыке? А вот уже пианино в другой комнате, и за пианино — я: младшая тетка пытается приобщить к музыке и меня, но дальше чижика-пыжика дело не идет. Однажды, придя в Серебряный, я застаю дверь между двумя комнатами «молодежи» закрытой: брат женился. В Серебряном появилась новая «тетя».

Раньше я слышала иногда недовольный шепот сестер: «Опять он на Спасопесковском!» Теперь тоже слышу шепот. Сестры почему-то боятся, что новая тетя помешает их брату разводить ондатр. Мы так гордились, что наш юный дядя-зоолог первый в России развел ондатр, живя целое лето в лесу и наблюдая, как выпущенные им животные привыкают к новому месту. Но чем жена может помешать ондатрам? Нам, детям, нравится эта хрупкая, изящная, рукодельная женщина. Она ласкова с нами и всегда, даже в грядущих несчастьях, такой останется. А как искусно и любовно вышьет она для меня платье к защите университетского диплома! Первое послевоенное платье из трофейного крепа, подаренного маме каким-то щедрым другом юности, возвращавшимся с фронта через Москву. Он маме подарил, а она мне. Незабываемое событие! А пока новая тетя поит нас в комнате с непривычно закрытой дверью душистым чаем с вишневым вареньем, и к своему удивлению я узнаю, что выплевывать косточки как можно дальше — неприлично. А как же? — поражаюсь я.

Новая тетя показывает, как именно надо, я упражняюсь в новом искусстве, но мне кажется, что плевать вкуснее. А родные тетки смеются. Может быть, они согласны со мной?

В квартире же появилась еще одна молодая женщина. Женился и патологоанатом. Его смуглая, черноглазая, живая жена ведет себя шумно и весело, как избалованный ребенок, и «старики» ее балуют (может, они и стали тогда «стариками»?). Для нее специально готовятся на кухне ее любимые блюда, словно «старики» уже знают, что внуков у них никогда не будет. Но пока квартира наполняется то и дело толпой молодых друзей молодой хозяйки, чаще всего медиков. Некоторых из них мы причисляем и к своим друзьям, хотя вряд ли они это подозревают. Все они через десятилетие наденут военную форму и на четыре года исчезнут с наших глаз.

А пока и в комнате маминых сестер тоже близятся перемены. Комната полна пакетов и свертков. На кроватях громоздятся непривычно новые вещи: пушистые одеяла, отливающие утюжным блеском простыни, высокие стопки полотенец. 1930 год. Кажется, нигде ничего уже не продается. Введены карточки. Нас дома кормят манной кашей без сахара. А вот поди же, здесь груды покупок! Старшие сестры шепчутся: младшая выходит замуж за «старого» и «богатого». Жених — известный московский врач, на руках у его старшего брата, петербургского врача, умирал Чайковский. Жених тетки уже купил дачу в Ильинском, где они будут постоянно жить. Я думала, что «богатые» были только до революции, но пушистые одеяла — вещественное доказательство, что и теперь бывают. А старшие сестры сомневаются в счастье младшей, я слышу их тихие разговоры. А не завидуют ли они сестре? У них ведь нет таких одеял. Мои размышления и догадки прерваны предложением теток пойти вместе с ними в Художественный кинотеатр на новый, но уже нашумевший фильм «Путевка в жизнь». Для них — новый, для меня — первый. Я потрясена картиной. Впечатления от одеял и подозрения в зависти испарились на многие годы.