В наших переулках - [140]

И в периоды, казалось бы, самой крепкой дружбы все-таки настоящей духовной близости у нас не было. Я «дружила» с теми, кого прибивало ко мне случаем, судьбой, выбирала не я. Чтение, дневник, семейная драма, мое расхождение с общепризнанными взглядами и вкусами — всего этого ни с кем из постоянных посетителей нашего дома я не делила и не обсуждала. Как, впрочем, ни с братом, ни с сестрой. Все это было внутри за семью печатями. Хоть и по-разному, но все были детьми своего времени и о главном и сокровенном молчали.

Показателен в этом смысле наш последний разговор с Кларой Туровлиной. В конце войны мы случайно встретились с ней где-то в наших переулках. Она рассказала, что отец ее был, оказывается, расстрелян еще в 1937 году, а мать недавно вернулась из лагеря, торгует на улице только появившимися тогда в продаже пирожками и почему-то не хочет даже попытаться устроиться на более осмысленную работу. Вздохнув, Клара произнесла: «Как прекрасно мы жили до войны, правда?» Я взглянула на нее удивленно, ничего не ответила и поняла, что мне не о чем с ней говорить. Я не нашла тогда в себе терпимости и любопытства расспросить и понять, как в ее голове совмещаются представления о прекрасной жизни с расстрелом отца и арестом матери. Я и сейчас часто не могу понять подобных совмещений. Но после каждого такого открытия очередная связь обрывается. И все больше пустоты образуется вокруг.

Может быть, тогда в 30–40-е годы я могла бы внутренне сблизиться с одним Алешей Стекловым. Но его несчастная любовь стояла между нами стеной. А впрочем, что я знаю о нем? Даже то, что он внук священника из той самой церкви при Даниловском кладбище, вблизи которой похоронен, я узнала только в тот день, когда увидела его могилу. Может быть, он и сам был религиозен? Его особенность, его последовательная отстраненность от форм окружавшей жизни вызывает и такую догадку. Но только смутную, неуверенную догадку. Общая дружба всех со всеми, тесная и пылкая, на самом деле шла по поверхности нашего существования. И сильно подозреваю, что мои друзья, как позднее друзья моих брата и сестры, тянулись не столько к нам, как таковым, а к нашей маме. Ко мне тянулся только Алеша. Остальные находили в Малом Каковинском иллюзию семьи и дома. Временную иллюзию холодного, голодного, шумного, но все-таки дома, а не того жилья, где ждали их в лучшем случае одинокие замученные нуждой и работой матери.

1990-е годы

В самом ли деле я поверила себе, когда кончала эту рукопись столь однозначными словами? То была правда, но неполная правда. От меня ли отвернулись «все они», или это я сама, в ожидании взрослой жизни, ушла от них, не оглядываясь? Весной 45-го года иная жизнь началась для всех и для меня по-своему. Под сиянием победных салютов интеллектуально более зрелая личность захватила меня своим влиянием. Нас связало сходство политических настроений, а уж вслед за близостью я втянулась в житейски иную среду (но не растворилась в ней), мне приоткрылась иная российская география и стал доступен иной уровень духовных интересов. Что несла с собой я, не мне судить.

Та жизнь длится уже более полувека чередой драм, неизменно преодолеваемых и оставляющих незаживающие рубцы. Что греха таить, были случаи, когда мы оба, по очереди, пытались если и не обрести свободу, то хоть на время разорвать магический круг вечной взаимозависимости. Но не тут-то было…

Я обернулась назад, я загрустила о друзьях ранней юности — иной и не было — только к концу жизни, когда неизменно приходит потребность в покаянии. А тогда, в 40-х годах, я ведь освобождалась от своего коротенького прошлого, от ранней ответственности за родную семью, освобождалась, как от неизменно ценного, но уже обременительного груза. Что тут прятаться? С кем хитрить?

Декабрь 2000 г.