В наши дни - [7]

— Можете проверять, допускаю колебание не более пяти граммов.

— Мне только вина, и немножко! — воскликнула Оля, прикрывая ладонью свою чашку.

Потекян с готовностью взялся за темную бутылку.

— Хватит, хватит, — взмолилась Оля.

— За нашего Сашу Нагорника! За воина и человека! — стоя провозгласил Голубовский. Уже собираясь выпить, он бросил взгляд на Сиволобова: — А что же, старый солдат? Давай свою посудину.

— Слушаю! — связной мигом принес и протянул большую эмалированную кружку, которой давно обзавелся где-то в пути. — Здравия желаю, товарищ капитан!

Не раз я уже отмечал про себя, что Сиволобов с некоторых пор усиленно употребляет выражения служивого солдата. Началось это, когда в газетах стали писать о доблести старых фронтовиков, знавших дисциплину и отличавшихся геройством. С тех пор связной штаба, которому давно перевалило за сорок, усердно употреблял слова, с которыми когда-то обращался к фельдфебелю и батарейному командиру. Видя, какое это производит впечатление на нынешних офицеров, Сиволобов стал даже несколько перегибать, злоупотребляя разными «так точно», «честь имею» и еще «не могу знать…». Будь возможность, он, наверно, выписал бы из деревни своего «Егория» и нацепил бы крест на грудь рядом со сталинградской медалью. Неглупый связной понимал, что его — бывалого солдата — начальство легко отличит от других, а следовательно, и проявит о нем заботу.

Браво опрокинув в себя налитое в кружку и отрапортовав: «Благодарю покорно!» — Сиволобов отошел закусывать в свой закуток.

А за штабным столом оживленно переговаривались.

Оля вспоминала: когда была маленькой, в день ее рождения все, кто приходил, сперва ее целовали, а через полчаса получалось — будто ее и нет в доме.

— Я убегу и плачу. Только мама потом вспомнит.

Голубовский убеждал Олю, что она и сейчас маленькая и ничего не понимает в жизни. Потекян всех звал к себе в Армению и клялся, что любой, кто к нему приедет, будет принят как брат и сестра. Налегавший на еду Лютиков рассказывал, что у них в Воронеже до войны пива продавалось какого хочешь. Хоть залейся.

— Ну и жизнь была! — иронизировал Голубовский.

— Да, хорошо, и закуски хватало, — соглашался лишенный юмора младший лейтенант.

— Вы понемножку, понемножку… — просил не спешить Саша Нагорник, желавший подольше продлить удовольствие. — Горячительного-то всего…

— Я думаю, в случае чего найдется еще что-нибудь у дорогого Лютикова, — бросил пробный шар Потекян.

Но чертежник торопливо запротестовал:

— У меня нет. Нету, нету… Горючего никакого.

— Есть. Я знаю, — негромко, но так, чтобы слышал младший лейтенант, сказала Голубовскому Оля.

— О, видали, она знает! Больше меня знает, — ища у меня сочувствия, возмутился Лютиков.

— Давайте за нашу штабную компанию! Чтобы не терять друг друга! — подняв свою чашку, продолжала Нина Сергеевна.

— Куда торопишься, Ниночка, ведь именинник просил, — покачал головой Голубовский.

— Хорошо бы вообще не расставаться, — мечтательно произнес Саша.

— Я всю жизнь спешила, — рассмеялась Звонцова. — Я ведь из кронштадтских. У нас все торопятся. С переправы надо бежать на поезд. С поезда на переправу… Все так. Раз как-то иду… В Мурманске это было. Редкий день выпадал солнечный. Люди гуляют, а тут, смотрю, какая-то старушка с сумкой обогнала меня. Дальше иду, она уже бегом навстречу. Я остановила. Извините, спрашиваю, бабушка, вы не из Кронштадта?.. А она мне: как признали, или знакомая?.. Да нет, говорю, я наших везде отличаю — они бегают.

За столом посмеялись и с легкой руки Нины Сергеевны начали рассказывать истории. Истории были и забавные, и трогательные. И все лишь о жизни в довоенные дни, теперь казавшиеся почти сказочно беспечными.

Никто не смотрел на часы, и никому не хотелось идти спать. Когда поднимались наверх покурить или за иной надобностью, то, возвратившись к теплу, сообщали, что на Сиваше спокойно, нет в небе немецких «люстр», да и запускать их нет смысла, потому что над переправами стоит густой туман.

Как единственная курящая женщина, Звонцова попросила разрешения закурить за столом.

— Хорошо, — сказала она, затянувшись и выпустив дым. — Очень хорошо, что у вас сегодня день рождения, Саша. Вовремя.

— Необходимая душевная разрядка, — добавил Голубовский.

Расчувствовавшийся Потекян протянул Саше небольшой, размером с перочинный нож, кинжальчик в маленьких ножнах с серебряным черненым узором.

— Возьми, пожалуйста, от души, Саша!

Но Нагорник с поспешной категоричностью отвел руку дарившего.

— Подарков не возьму, что вы, братцы!

Однако Потекян был не из тех, кто, приняв решение, легко отступал, и кавказский кинжальчик оказался в красной, обветренной руке Саши Нагорника.

Пришло время что-то дарить и мне. В полевой сумке у меня лежала изрядно почитанная книжка стихов о любви, чудом доставшаяся мне с полгода назад. Было там и стихотворение о верности женщины, верящей в жизнь пропавшего на войне друга, когда верить уже было нечему. Стихотворение это знали наизусть на всех наших фронтах. Почему-то особенно близким себе его считали офицеры. Я вынул книжку и положил ее на стол перед Сашей.

— Дарю, капитан!

— Ну, — неуверенно пробормотал Нагорник. — Это ты, знаешь, зря. Ты же сам вроде там что-то пишешь.