В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле - [238]

Никогда не сюсюкал ни с аспирантами, ни с сотрудниками. За подчиненных хлопотал у начальства неоднократно, за себя – ни разу!

Не любил галстуки и официальные костюмы. Сразу же после Ученого совета снимал галстук и расстегивал воротник рубашки – так ему было гораздо удобнее.

По сути своей был очень компанейским, но пытался это почему-то скрывать. С удовольствием участвовал в сабантуях по поводу и без. При этом всегда вносил самую большую сумму в лаборатории – я получаю больше каждого из вас. На обеденные чаепития (ах, какой это был замечательный ритуал!) приносил двойную порцию «домашностей», подкармливая молодые организмы. Любил вкусную еду, но в экспедициях никогда не был привередливым. Не считал зазорным перемыть всю посуду или принести воду для кухни. Очень любил вечером посидеть у костра. Во время небольших по времени посещений побережья Иссык-Куля, куда мы спускались из высокогорной части Тянь-Шаня, с утра отправлялся с большим крафтовым мешком для сбора щепочек и веточек, прибитых к берегу, для того, чтобы вечером был огонек. Слуха особого не было, но старательно подпевал, зная наизусть множество текстов.

Жил предельно скромно на улице Обручева, ничто не отвлекало его от науки. Над письменным столом оформленная золотая медаль за школьные успехи и портрет Б. Окуджавы.

Уходя в отпуск, оставлял за себя исполняющим обязанности заведующего лаборатории по очереди всех сотрудников со степенью (каждый год другого) – готовил замену и давал возможность получить хотя бы на 2 месяца более солидную зарплату.

На конфликты не шел, считая, что время все расставит по своим местам. Многие замечали, что его невольно «придерживают» – обычная практика в творческой среде, когда люди, принимающие решения, чувствуют потенциал коллеги и видят в нем конкурента. Не лез ни в партию, ни в члены-корреспонденты. Предсказывал, что при первом же «шухере» из партии начнется массовый исход, ибо строилась она уже на карьерных, а не идейных принципах. Но это было не публичным прогнозом, а мыслями в доверительных беседах один на один, где-нибудь во время маршрута на привале.

Спорт очень любил, как и все из послевоенного поколения. Во время экспедиций на Шпицберген у всех нас была прекрасная возможность заниматься по вечерам спортом в прекрасном спорткомплексе рудника. В Москве такой возможности ни у кого практически не было. Владимир Георгиевич ежедневно посещал бассейн, проплывая не менее полутора-двух километров, и очень сокрушался, что в столице мало бассейнов, а рядом с домом нет ни одного.

В быту был немногословен, но глубоко проникающий взгляд говорил лучше всяких слов.

Недостаткам людей не придавал особого значения, если это только не подлость или непорядочность, концентрируясь на достоинствах и буквально восторгаясь ими.

Никогда не устраивал публичных выволочек. При мне сорвался один-единственный раз, когда при авиадесантных снегомерных работах на Шпицбергене в районе тундры Богемана не удалось уговорить вертолетчиков задержать отлет на полчаса. У них было лимитировано время возвращения, а у нас оказался большой объем работы. Доводы, что в условиях полярного дня ради уникальных результатов можно подкорректировать график, не были услышаны диспетчером полетов. Расстроился Владимир Георгиевич тогда ужасно и очень переживал, костеря, на чем свет стоит, весь вертолетный отряд.

Масштаб личности, рядом с которой все мы находились достаточно длительное время, конечно же, ощущали, но только время позволило оценить его в должной мере.

Порой, особенно по молодости, казалось, что и я бы смог, или что-то в этом роде. А на деле все было иначе: и слова в статье не те, и эксперименты слишком громоздки, и ссылки не слишком убедительные, и интерпретация результатов не слишком глубокая и порой тривиальная.

Годы берут свое. Задорные молодые люди поседели и полысели. Многих уже, увы, нет с нами. Кое-кто отошел от науки, найдя себя в непростые постперестроечные годы, в других сферах жизни. Нет и той замечательной лаборатории, которую создавал Владимир Георгиевич. Но в Институте все еще много людей, которые помнят его и трепетно относятся к его памяти. В день рождения Владимира Георгиевича, 10 марта, многие приходят в 36-ю комнату в главном здании Института, в которой он работал долгие годы. Это те люди, которым посчастливилось соприкоснуться с большим ученым и замечательным человеком.

На Полярном Урале.

Г. В. Домников Кира Семеновна Ходашова (1922–1990)

Зоолог, биогеограф, к.б.н. (1949). В Институте в 1946–1980 гг.

Начало июля. Под окнами нашей лаборатории цветет жасмин… Подъезжает черная «Волга». За рулем Володя Пальчиков, чисто выбритый и трезвый как стекло. Это Алексей Михайлович Краснитский, директор заповедника[52], прислал своего водителя, чтобы отвезти Киру Семеновну к поезду «Соловей». Время ехать. Кира Семеновна не любит проявления чувств при посторонних и прощается со своим отрядом на террасе. Выходим к машине. Собирается кто-то из сотрудников заповедника. Приходит сам Алексей Михайлович – проводить. Чемоданы уложены, письма переданы. Алексей Михайлович жмет руку, желает счастливого пути, и «Волга», ведомая уверенной рукой Пальчикова, устремляется по березовой аллее к Симферопольскому шоссе… На моей памяти из приезжающих в заповедник только Генриетта Исааковна Дохман удостаивалась такого внимания директора. А в воздухе неуловимо витает что-то такое, что можно определить одним словом – УВАЖЕНИЕ…