В начале было воспитание - [90]

Дьякон Хамахер как-то вечером в спальне (там, как и в столовой, нельзя было даже слово произнести — вот вам, кстати, еще одно бессмысленное правило — запрет на любые разговоры), двинул мне, поскольку я на свою беду немного разговорился, так, что я даже под кровать закатился. Незадолго до этого священник, преподававший у нас Закон Божий, сломал о мою задницу большую линейку и на полном серьезе потребовал от меня возместить ущерб.

Как-то в шестом классе я заболел гриппом. Учитель Закона Божьего не только вел уроки, но еще и ведал больничным отделением. Естественно, меня отправили прямо к нему. Рядом со мной лежал мальчик с высокой температурой. Учитель зашел, сунул ему градусник, вышел, через несколько минут вернулся, посмотрел на градусник и жестоко избил моего соседа. Мальчик плакал и кричал. Не уверен, что он хоть что-то понимал, такая высокая была у него температура. Но учитель топал ногами и кричал, как безумный: „Он держал термометр возле батареи“. Пастор забыл, что зима прошла, и батареи давно холодные» (S.105-106).

Ребенка вынуждали беспрекословно принимать любые причуды воспитателей, иной раз доходящие до абсурда. Педагоги стремились заглушить в нем чувство ненависти и желание иметь рядом душевно близкого человека, способного хоть как-то облегчить его положение. Характерно, что так обращаются именно с ребенком, а не со взрослым. Но разве может человек справится с таким прессингом?

«Наш воспитатель отец Пьютлиц запрещал нам спать по двое в одной кровати. За этот проступок полагалось еще более жестокие побои, чем за обычные провинности, Нас еще предупредили, что любого, кто нарушит запрет, тут же вышвырнут из школы. Бог мой, да мы не столько исключения, сколько порки боялись! Нам ежедневно вдалбливали глупости, например: тот, у кого влажные ладони — гомосексуалист, а гомосексуалист на все способен. Было прямо сказано, что он уже готовый убийца. Отец Пьютлиц с нами почти каждый день вел разговоры о том, что половое влечение — это естественный инстинкт, но ему нужно противостоять, потому что он — от сатаны. Просто „внутри накапливается слишком много горячей крови“. Это его выражение мне всегда казалось каким-то отвратительным. Затем он с гордостью возвещал, что еще ни разу не поддался сатане. Эту тему он не поднимал на уроках, зато постоянно говорил об этом в течение дня.

Вставали мы всегда в шесть или шесть тридцать утра, не разговаривая, выстраивались в два ряда и шли в церковь, а затем таким же образом обратно (S.108).

Почти все личные контакты были запрещены. Ни с кем нельзя было дружить, и даже нельзя было слишком часто друг с другом играть. Вообще-то, в определенной степени этот запрет можно было обойти, они ведь не могли за всеми уследить. Для них любая дружба таила в себе опасность, им казалось, что стоит кому-либо из нас обрести настоящего друга, как тот тут же полезет к нему в штаны. Повсюду им мерещился секс.

Побоями можно заставить усвоить любую вещь, и потом ее уже из головы не выбьешь. И пусть многие говорят, что это не так, на самом деле это именно так. У меня до сих пор в голове прочно сидит многое из того, что я усвоил таким образом (S.111).

Если кто-либо из нас совершал что-либо предосудительное, но не признавался в этом, отец Пютлиц заставлял весь класс бегать в школьном дворе по кругу до тех пор, пока кто-либо не падал в обморок.

Он часто и со всеми подробностями рассказывал нам о массовом истреблении евреев в „Третьем рейхе“ и даже показывал фотографии. Похоже, что эти рассказы доставляли ему удовольствие (S.118).

Я также хорошо помню, что во время репетиций хора иногда он начинал молотить палкой всех подряд и бегал, как безумный, взад-вперед. Изо рта у него стекала иена. При битье палка часто ломалась» (S. 120).

Человек, который всеми способами пытался предотвратить любые сексуальные контакты между его подопечными, не постеснялся затащить больного Юргена к себе в постель.

«Он хотел получить обратно свой радиоприемник. Кровати стояли рядом на довольно значительном расстоянии друг от друга. И, хотя у меня была температура, я встал и принес ему радиоприемник. И тут он вдруг заявил: „Уж если ты здесь, иди ко мне“.

Я ни о чем таком не подумал. Какое-то время мы просто лежали рядом, потом он прижал меня к себе и сунул руку мне в штаны. Это было нечто новое, но я как-то даже не слишком удивился. Ведь по утрам на хорах, уж не помню, как часто, кажется раза четыре, а может и больше, он садился рядом и почти касался моих коротких штанов.

В кровати он просунул руку в мои пижамные штаны и начал легонько поглаживать меня. Второй рукой он попытался массировать мой член, но эрекции не наступило, т.к. у меня была температура (S.120).

Не помню точно его слова, но сказал он примерно следующее: если я кому-то проболтаюсь, он прикончит меня» (S.122).

Может ли ребенок без посторонней помощи выйти из такой ситуации? Тем не менее Юрген рискнул убежать и окончательно убедился, что его положение безнадежно и что в этом мире он совершенно одинок.

«В Мариенхаузене до этой истории с отцом Пютлицем я никогда не скучал по дому, но сейчас, после поездки домой, когда родители доставили меня обратно в интернат, я вдруг страшно затосковал. Воспитатель наблюдал за мной денно и нощно, и у меня даже в мыслях не было оставаться там. Итак, я сбежал из Мариенхаузена и начал думать, куда же мне направиться. Домой я боялся идти, т.к. понимал, что мне там такую зададут взбучку. Поэтому я сидел и дрожал от страха.