В начале было воспитание - [50]

Тут он вконец с ума сошел. Выгнал ударами мать в коридор и там принялся жестоко избивать ее. Я больше испугалась за нее, чем за себя и поэтому бросилась вслед. Мать попыталась укрыться в ванной, но отец успел удержать дверь. В ванной мать постоянно замачивала белье, т.к. на стиральную машину у нас никогда не хватало денег. Так вот: отец схватил мать за волосы и окунул головой в воду. Уж не знаю, как ей удалось освободиться. Может, отец просто отпустил ее...

С бледным как смерть лицом он скрылся в гостиной. Мать подошла к гардеробу, одела пальто и молча ушла.

Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Ведь мы остались одни. Я сразу же подумала, что отец сейчас вернется и снова будет нас бить. Но в квартире было тихо. Только телевизор работал» (там же, S. 34).

Разумеется, на долю узников концлагерей выпадали более тяжкие страдания. Однако, вряд ли кто-либо усомнится в том, что между их положением и ситуацией, сложившейся в семье Кристианы, наблюдается довольно значительное сходство. Тем не менее, многочисленные случаи насилия над детьми вызывают у нас поразительно спокойную реакцию. В полном соответствии с педагогическими принципами мы говорим: «Что тут особенного? Нужно же как-то воспитывать детей» или «Тогда так было принято» или «Кто не хочет слышать, да почувствует». Один весьма солидный пожилой человек с нескрываемым удовольствием рассказал в широком кругу, как мать в детстве качала его  над костром из соломы, чтобы высушить его белье и отучить мальчика мочиться в штаны. Под конец он произнес следующие знаменательные с слова: «Я не знаю лучшей женщины, чем моя мать, но у нас тогда так делали». Неспособность почувствовать собственные страдания, перенесенные в детстве, порождает эмоциональную глухоту и делает человека невосприимчивым к чужим страданиям. Если меня таким образом воспитывали во имя моего же блага, значит, такое обращение является неотъемлемым элементом жизненного уклада, это надо просто принять и какие-либо сомнения здесь неуместны.

Глухота к страданиям других объясняется тем, что человек сам в детстве подвергался насилию, воспоминания о котором хоть и сохранились, но, как правило, остались в области бессознательного.

Поэтому пытки по-разному воздействуют на взрослых и детей. У последних еще не настолько сформировалось собственное Я, чтобы в их подсознании сохранились воспоминания о мучениях вместе с сопутствующими ощущениями. В таких случаях (и то не всегда) человек помнит, что его в детстве били и что — как утверждали родители — это делалось для его же блага. Поэтому из тех, кого в детстве жестоко избивали, вырастают столь же жестокие отцы и матери, потенциальные палачи, лагерные и тюремные надзиратели, мучители. Некий идущий из подсознания импульс заставляет их повторять историю своего детства, т.е. причинять страдания другим. Этих людей так рано начали бить и унижать, что они просто не в состоянии эмоционально почувствовать, что в детстве они были беспомощными и одинокими. Для этого было необходимо присутствие в их жизни человека, относившегося к ним с пониманием и защищавшего их. Только при таких условиях они смогли бы интегрировать в собственное Я восприятие себя как слабого, беспомощного, избитого ребенка, которым они, по сути, и остались.

Теоретически вполне можно представить себе, что избитый отцом ребенок потом может поплакаться в подол доброй тете и все ей рассказать, и эта женщина не будет пытаться не только оправдать отца, но и не станет принижать значение инцидента, произошедшего с ребенком. Однако такая счастливая возможность имеется редко. В семьях, где детей бьют, родители, как правило, придерживаются общих педагогических принципов, либо один из родителей сам является жертвой. Так что ребенку не у кого искать защиты в своей семье. У ребенка нет внутренней свободы, чтобы найти добрую «тетю» и рассказать ей все. Ребенок скорее смирится с ужасным одиночеством, с тем, что ему придется подавлять свои истинные чувства, но он ни за что не станет обвинять в чем-то отца или мать, тем более перед чужими людьми. Психоаналитики знают: может потребоваться 30, 40 и даже 50 лет, чтобы человек, наконец, смог осознанно пережить свои детские обиды, которые долгое время он подавлял, и рассказать о них.

Поэтому судьба маленького ребенка, подвергшегося насилию, возможно, еще более трагична и по своим последствиям для общества еще более ужасна, чем судьба взрослого, брошенного в концлагерь. Правда, бывший заключенный концлагеря порой оказывается не в состоянии адекватно передать весь ужас своего тогдашнего положения[11]. Он встречается с равнодушием, холодностью, непониманием и даже неверием других людей. Сам он, однако, никогда не будет воспринимать причиненные ему страдания как своего рода благодеяния или необходимые воспитательные меры и не будет пытаться проникнуть во внутренний мир своих палачей с целью разобраться в мотивах их поведения. Он просто постарается найти людей с аналогичной судьбой, способных понять его чувства возмущения, ненависти и отчаяния.

У подвергшегося насилию ребенка нет таких возможностей. Как видно на примере Кристианы Ф.,