В Мраморном дворце - [105]

Сестра Б. позвонила мне и сказала, что мы должны быть ко всему готовы, и, кроме того, сообщила мне, что она с Н.К.К. уезжает на Украину. Зная, однако, мое положение, она просила своего брата разрешить мне, в случае какого-либо несчастья, обратиться лично к нему, на что он дал свое согласие.

Не могу передать того тяжелого чувства, которое овладело нами после их отъезда. Мы остались беспомощны, совершенно одни. За нас некому было заступиться. В один из таких дней, когда мы мирно сидели дома, раздался звонок и горничная после долгих переговоров, пришла сообщить, что снова приехал доктор, но не прежний, а новый, по фамилии Бунин. Придя в страшное волнение, я приказала его просить. Вошел молодой человек красивой наружности. Поздоровавшись вежливо, он начал с того, что сообщил неприятную весть: ему приказано освидетельствовать мужа и во что бы то ни стало отправить его в Вологду. На мой вопрос, не существует ли какая-либо возможность оставить мужа в Петрограде, он заявил, что это совершенно невозможно, и об этом нечего говорить. Тут же он рассказал, что только что был у Павла Александровича в Царском Селе, и показал нам составленную им бумагу, по которой великий князь должен был через 10 дней выехать в Вологду. У меня на сердце что-то оборвалось, и я расплакалась. Он начал успокаивать меня и уверять, что поездку мужа в Вологду обставят с комфортом. Я сказала, что у нас уже был доктор Изачек, который дал свое заключение о невозможности выезда для мужа.

– Изачка уже выгнали, и ко мне перешли все его функции, – сказал доктор Бунин.

После долгих слез и молений Бунин обещал, что задержит, насколько только возможно, отъезд мужа из Петрограда и что приедет к нам завтра, чтобы рассказать нам о результатах своего доклада Урицкому.

В большом волнении мы едва дождались следующего дня, когда приехал Бунин и сказал, что все улажено, и что муж отдан под его наблюдение. Тут же он сообщил, что Н.С. Брасова переведена с Гороховой в клинику Герзони, но что это большая тайна”.

На Страстной неделе мы снова говели, а перед Пасхой к нам снова приехала Вера Каралли, и мы вместе с ней и Чистяковыми пошли к пасхальной заутрене и обедне. Я участвовал в крестном ходе внутри здания Института. Каралли привезла из Москвы целую кучу разной провизии, так что наш пасхальный стол был и богатый, и вкусный.

Моя матушка и тетя Оля были в пасхальную ночь в церкви лейб-гвардии Павловского полка, в казармах, которые находились как раз против Мраморного дворца. Офицеры полка, бывшие в церкви, получили от них по яичку. Мне об этом рассказывал сын бывшего священника Григория Петрова, который был офицером Павловского полка и впоследствии был убит.

Наступило тяжелое лето 1918 года. Мою матушку с братом Георгием и сестрой Верой выселили из Мраморного дворца. Она с детьми поселилась на Дворцовой набережной в квартире Жеребцова. Изредка я заходил к матушке. Она была очень бодра морально и с истинным христианским смирением переносила все невзгоды революции.

Мы с Ниной выходили иногда подышать свежим воздухом поблизости от нашего дома. При этом мы стали замечать какого-то субъекта, который за нами следил.

Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей жены:

“Как громом поразило нас известие об аресте великого князя Павла Александровича. К нам позвонил по телефону из Царского Села состоящий при великом князе генерал Ефимович и сообщил эту потрясающую новость. Немедленно пронеслась в голове мысль, что неизбежен арест и моего мужа. Мы теперь пугались каждого звонка, шума автомобиля. Арестовали князя Барклая де Толли и увезли в Кронштадт. Его жена, убитая горем, часто заходила к нам. Через пять дней Барклая выпустили, он рассказал много ужасных случаев, которым был свидетель.

Муж все время лежал в постели. Настроение было подавленное, и мы буквально каждую минуту ждали приезда солдат из Чрезвычайки. Как раз в эти дни в газетах появилось известие о якобы бегстве братьев мужа. Это еще больше убедило меня в неизбежности его ареста. И этот день настал.

Я была на кухне. Сестра моя вошла и сказала мне:

– Ради Бога не волнуйся. Сейчас идут к нам с обыском.

Я кинулась в комнату моего мужа, чтобы уложить его в кровать. Затем побежала в кабинет, схватила золотые портсигары и портрет государя Николая II и дала все это горничной. В этот момент с лестницы раздался звонок. Я сама вышла навстречу.

– Кого вам надо?

– Гавриила Романова, – ответил один из солдат, предъявляя мне бумагу.

Когда я читала эту бумагу, у меня помутилось в глазах: это был ордер на обыск и арест Гавриила Романова, подписанный Урицким.

После того как они побывали в комнате мужа, они прошли в библиотеку и перерыли все книжные шкафы, откладывая в сторону все, что решили взять с собой. Взяли всю переписку мужа за 25 лет, затем прошли в кабинет и там вывернули все ящики. Набрали всего понемногу, конфисковали книги и целый ящик писем. Взяли также бинокль и сказали, что нам он не нужен, а “у большевиков громадная нужда”. Надо отдать справедливость, что во все время обыска они были вежливы. Я же не помню, как держалась на ногах.

Обыск по всей квартире длился два с половиной часа и не дал результатов. Затем они позвонили на Гороховую по телефону. К телефону подошел секретарь Урицкого.