В море! - [21]

Прошло минут с десять, как вдруг Скворцов увидал по левому крамболу сразу красный и зеленый огни, сверкнувшие совсем близко.

Он так и ахнул.

- Право на борт! - крикнул он дрогнувшим голосом.

- Право на борт! - в то же мгновение зазвучал испуганный голос капитана.

И в ту же минуту почти по борту крейсера проскользнул темный силуэт трехмачтового "купца" и скрылся сзади в сумраке ночи.

- Скотина! - послал ему вдогонку капитан по-русски, прибавив к "скотине" еще непечатное ругательство.

Скворцов, скомандовав рулевым держаться на прежнем курсе, метнул в капитана негодующий взгляд.

"Чуть было не потопили судна!" - подумал он.

Шторм начал утихать к полуночи, и когда Скворцов сдавал свою вахту, ветер уж не гудел так яростно, и сквозь клочковатые облака по временам выглядывала луна.

Слишком взволнованный только что испытанными впечатлениями, молодой человек не хотел спать и несколько времени еще оставался на падубе, охваченный тем настроением какой-то духовной приподнятости, о которой рассказывал когда-то его отец.

Но боже мой! Как не похожи казались восторженные рассказы отца о дальних плаваниях на то, что приходилось видеть теперь сыну. И эта дружная судовая жизнь, и эти возвышенные беседы и чтения в кают-компании, и эти капитаны, о которых вспоминал отец, и это гуманное отношение к матросам - как все это не походит на действительность! Уж не идеализировал ли отец свои воспоминания? думалось молодому человеку.

Или, может быть, другие времена, другие песни?

И, несмотря на свою "морскую жилку", несмотря на любовь к морю и к сильным ощущениям, молодой человек чувствовал большое разочарование. Не море разочаровало его, а судовая жизнь, так сказать ее тон, ее низменные интересы, обращение товарищей с подчиненными, эта грубость капитана, эта постоянная ругань во время учений, эта вечная напряженная осторожность, чтобы не нарваться на дерзость и не ответить дерзостью. И не было, казалось ему, того "духа", который соединял всех, начиная от капитана и до последнего матроса, и про который так любил рассказывать его отец. Все служили, отбывая повинность, но не любили, казалось Скворцову, дела, не любили своего судна тою любовью, про которую слышал он от прежних моряков...

Что сказал бы его добрый старик, если б явился на "Грозный" и увидал, что спустя тридцать лет после отмены телесных наказаний молодые безусые мичмана, не только не крадучись, а с сознанием полного своего достоинства бьют по зубам матросов и после хвастают в кают-компании, возбуждая негодование - и то молчаливое и конфузливое - лишь в двух-трех офицерах да в старшем враче, как-то брезгливо скашивающем свое лицо при подобных разговорах?

А этот благополучный и веселый молодой ревизор, с наивным добродушием называющий "либералами" всех тех, кто несочувственно рассказывает о разных проделках с углем и при покупке провизии?.. Впрочем, об этом и редко говорят, и все относятся к ревизору с большим уважением. Он такой любезный и никогда не отказывает в деньгах, хотя все знают, откуда у него "лишние" деньги. Конечно, и он не объясняет - откуда. Но его добродушный, всегда веселый вид, особенно после стоянки в портах, словно бы свидетельствует, что ему наплевать на мнения насчет его персоны двух-трех "либералов"...

Еще недавно, в Неаполе, под пьяную руку, он в обществе товарищей хвастал, что он не дурак и вернется в Россию кое с чем...

"Нет, все эти рассказы отца об его плаваниях в шестидесятых годах с "беспокойным" адмиралом и с капитанами, которые умели создавать моряков и внушать им любовь к ремеслу, не оскорбляя их чувства достоинства, - умели обращаться с матросами без унизительных зуботычин и позорных наказаний, решительно кажутся сказками!"

"А казалось бы - как нетрудно быть им и теперь правдой!" - почти вслух проговорил молодой моряк, заканчивая свои грустные размышления.

Он еще несколько минут любовался "отходившим", после взрыва ярости, морем, слегка освещенным серебристой, словно задумавшейся луной. Волны, как будто уставшие, не так гневно нападали на бок крейсера и вместо гребней посылали на бок только серебристую пыль своих брызг. Стихало значительно.

- Что ж не идете спать, ваше благородие? - неожиданно раздался голос вестового. - Койка давно готова.

- А ты чего не спишь, Аксенов?

- Я дежурный, ваше благородие... И чай, если угодно, есть, ваше благородие... Горячий... Для вас приготовил!

- Спасибо, Аксенов! - с какою-то особенной горячностью проговорил Скворцов, тронутый вниманием своего вестового и весь внезапно охваченный приливом благодарного чувства.

Осторожно ступая по убегавшей из-под ног палубе, он спустился в свою каюту и, раздевшись, бросился в койку и скоро стал засыпать, убаюкиваемый все еще стремительной качкой.

Но не о хорошенькой адмиральше была последняя сознательная мысль Скворцова и не о той красавице-итальянке с жгучими глазами и классическим профилем, с которой он свел случайное знакомство в Неаполе, а о капитане. Несмотря на свою мягкость и добродушие, Скворцов с каждым днем чувствовал к нему все большую и большую неприязнь и сваливал на него одного всю вину за отраву плавания и за весь, возмущавший его, строй судовой жизни, легкомысленно забывая про "дух времени", отражавшийся и на его сослуживцах.