В молчании - [2]

Чтобы освободиться от этого странного чувства к матери, он сразу же согласился поступить в колледж. Заметила ли она это? И что побудило ее сделать такое предложение?

Теперь Чезарино задумывался над всем. С детских лет он всегда был послушным и прилежным, всегда исполнял свои обязанности без какого-либо надзора, правда, он был несколько хрупок, но все же вполне здоров. Доводы матери его нисколько не убеждали. Он боролся с собой, пытаясь отогнать некоторые мысли, от которых ему становилось стыдно и совестно, особенно теперь, когда он узнал, что мать заболела. Уже несколько месяцев она не навещала его по воскресеньям в колледже. Во время двух-трех последних визитов она жаловалась, что ей нездоровится; и действительно, она показалась Чезарино не такой цветущей, как прежде. Он даже заметил непривычную небрежность в ее костюме, и ему стало еще более совестно дурных мыслей, вызванных ее чрезмерной заботливостью о своей наружности.

Из записочек, которые мать время от времени ему посылала, справляясь, не нуждается ли он в чем-нибудь, Чезарино знал, что врач предписал ей покой, так как она слишком долго и сильно переутомлялась, запретил ей выходить, хоть и уверял, что ничего серьезного нет, и если она будет точно исполнять его предписания, то, несомненно, выздоровеет. Но болезнь затягивалась, и Чезарино беспокоился и не мог дождаться конца учебного года.

Естественно, что в таком настроении ему не удавалось понять до конца истинные причины поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, выдуманные преподавателем истории, хотя он и старался изо всех сил.

В этот самый день, едва Чезарино вернулся в колледж, его вызвали к директору. Он ждал серьезного выговора за плохие успехи в текущем учебном году, но вместо этого директор говорил с ним очень мягко и ласково и даже казался несколько смущенным.

– Милый Брей, – сказал он, кладя ему руку на плечо, чего обычно не делал, – вы знаете, что ваша мама…

– Ей хуже? – тотчас же вскричал Чезарино, в ужасе подняв глаза на директора, и фуражка выпала у него из рук.

– Как будто да, мой мальчик. Вам нужно немедленно идти домой.

Чезарино продолжал смотреть на директора, и в его умоляющем взгляде был вопрос, который губы не решались произнести.

– Я сам хорошенько не знаю, – сказал директор, поняв этот немой вопрос. – За вами недавно приходила из дому какая-то женщина. Мужайтесь, мой мальчик! Идите. Я отдаю служителя в ваше распоряжение.

Чезарино вышел из кабинета, мысли его путались, он не знал, что делать, какой дорогой бежать домой. Где служитель? А фуражка? Где он оставил фуражку?

Директор подал ему фуражку и велел служителю, если понадобится, не отходить от юноши весь день.

Чезарино побежал домой на улицу Финанце. За несколько шагов он увидел, что парадная дверь полуоткрыта, и ноги у него подкосились.

– Мужайтесь! – повторил ему служитель, который уже все знал.

Весь дом был перевернут вверх дном, словно смерть ворвалась туда силой.

Вбежав, Чезарино сейчас же заглянул в комнату матери и там, в глубине, на постели, увидел ее… такую длинную (таково было первое, ошеломляющее, странное, поразительное впечатление) – такую длинную, о боже, точно смерть насильно вытянула ее. Она лежала неузнаваемая, оцепенелая, бледнее воска, а под глазами и около ноздрей уже проступила синева.

– Что это? Что это? – пролепетал он, опустив плечи и вытягивая шею, чтобы лучше видеть, как обычно делают близорукие, сначала скорее заинтересованный, чем испуганный этим зрелищем.

И словно в ответ, из соседней комнаты, разорвав жуткую тишину смерти, послышался пронзительный, хриплый детский крик.

Чезарино тотчас же обернулся, словно этот крик хлестнул его по спине, и, дрожа всем телом, посмотрел на служанку, которая молча плакала, стоя на коленях у постели.

– Ребенок?

– Там, – кивнула она на дверь.

– Ее? – скорее выдохнул, чем проговорил он. Служанка утвердительно кивнула головой.

Он снова обернулся к матери, но не в силах был смотреть на нее. Потрясенный неожиданным, ужасным разоблачением, которое ошеломило его и точно убило горе у него в груди, он закрыл глаза руками и почувствовал, что из глубины его судорожно сжавшегося тела рвется крик, который не пропускает сдавленное отчаянием горло.

Так, значит, от родов? Умерла от родов? Но как же? Так вот почему? И вдруг в нем вспыхнуло подозрение, нет ли там, откуда донесся детский плач, кого-нибудь; он с ненавистью взглянул на служанку.

– Кто… кто?

Больше он ничего не мог выговорить.

Дрожащей рукой он пытался поправить очки, скользившие с носа, мокрого от слез, которые неожиданно хлынули горячим потоком.

– Идите… идите… – говорила ему служанка.

– Нет… скажи мне… – настаивал он.

В конце концов он заметил, что вокруг кровати стоят незнакомые люди и смотрят на него изумленно и сочувственно. Он замолчал и позволил служанке увести себя в комнатку, где жил до поступления в колледж.

Там была только акушерка, которая недавно выкупала еще красного и опухшего новорожденного.

Чезарино с отвращением посмотрел на него и снова обернулся к служанке.

– Никого? – сказал он почти про себя. – А этот ребенок?

– О, мой синьорино! – воскликнула служанка, стискивая руки. – Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Мы как раз говорили об этом с акушеркой… Я, право же, ничего не знаю! Могу поклясться, что сюда ни разу никто не приходил.