В мире подлунном... - [78]

Мушриф, которому поручено было сопровождать Бируни, словно собака-ищейка с острым чутьем, заблаговременно чувствовал, кто там едет сзади и спереди, и от нежелательных встреч (почему нежелательных — этого Бируни не понимал) уберегал своих сарбазов в сторонке от дороги: подчас же, напротив, громко здоровался с гонцами, и какое-то время все ехали вместе, расспрашивая друг друга о делах и самочувствии, пока гонец не прибавлял скорости.

Итак, с одной стороны, Хатли-бегим и те, кто вокруг нее, с другой — главный визирь Али Гариб и его сторонники… Бируни догадывался: борьба этих групп нарастает, ожесточается.

А тут еще этот загадочный лже-Ибн Сина, темные слухи, с ним связанные, расползающиеся, как змеи…

Каждый раз, когда сарбазы по знаку мушрифа сворачивали с большой дороги, Бируни внутренне съеживался, ожидая чего-то опасного и коварного. Потом снова и снова пробуждались в нем мучительные, раздражающие мысли о том, что все эти интриги, группы, борьба — совсем не его дело. Зачем, зачем его втягивают в свою алчбу низкие души? Его, человека, для которого более всего другого в жизни важна тишина в своей обители, рукописи, развернутые там на столиках, книги в шкафах, ждущие его глаза, его разума, его души!

С тех пор как стала уходить молодость и подступать старость, все дороже ценил он время. О, великое это благодеяние аллаха — время, которое можно потратить на занятия наукой. А всякая напрасно проходившая минута все сильней мучила, даже когда тратил он ее на отдых. Пребывание в «храме жестокости», в «крепости гнева», усугубило в нем это чувство Многократно. Его терзала мысль о том, что замыслы свои, в частности книгу по минералогии и книгу о растениях, он оставит недописанными. И вот опять он отвлекается от них… К тому же предстоящая встреча — о, тут все непросто! Бируни очень хотел бы встретиться с настоящим Абу Али, — как хорошо, если б загадочный лекарь оказался им! Хатли-бегим что-то такое бросила в конце разговора, но разговор с ней был столь труден, неприятен, что скорее слова ее были в утешенье ему сказаны. Или — были уловкою…

Счастливые времена юности! На холмах Афшаны, на зеленой полянке под Бухарой встречались они с Абу Али. Светило солнце ласково, души их были открыты друг другу… Встретились бы теперь — вспомнили о тех счастливых временах, обязательно вспомнили! А затем вспомнили бы хорезмийские собрания ученых во дворце Мамуна Ибн Мамуна. Споры их были горячи и весьма серьезны. И радовались они тому, и огорчались, конечно, но сегодня… как бы светло говорили они о тех счастливых днях и, может, попросили бы и прощения друг у друга за ненужную, хотя и понятную по молодости лет горячность.

Когда Абу Али приехал к ним, он, Абу Райхан, считался во дворце Мамуна самым авторитетным ученым, неизменно руководил собраниями мудрых умов.

Мамун Ибн Мамун был человеком слабым, хилым да и трусоватым. Султана Махмуда боялся до дрожи, потому как «покровитель правоверных» умело расшатывал прочность этого трона — и угрозами, и подкопами тайными. Боялся Мамун грома и молнии. Боялся толкователей снов, хотя по дворцу шатались гадалки, колдуны, знахари, толкователи и заклинатели. Изредка хорезмшах участвовал в собраниях ученых, но потом, чтоб смыть свой грех, выпрашивал прощенья улемов — их он тоже страшился. Кстати, и ученые наводили страх на властителя Хорезма, особенно когда вели разговоры о природных явлениях, о постоянстве бедствий, приносимых ветрами ураганными, или наводнениями необузданной реки Джейхун, или страшными моровыми болезнями.

Абу Али был тогда молод. Но сразу же завоевал уважение ученых логичностью и красноречием: назубок знал он труды по медицине и философии: О чем бы ни говорили, что ни обсуждали бы тогда на встречах совета мудрецов, всегда он был подготовлен к диспуту и способен высказать обоснованное собственное суждение. Бируни всякий раз, когда думал об Ибн Сине, о своих спорах с ним, вспоминал со стыдом, как допускал по отношению к младшему собрату упреки нетактичные и даже иной раз грубые. Что же сделаешь — тоже бывало. «Из-за чего такое случалось у меня? Из-за чувства соперничества, зависти, недостойной истинного ученого? — думал Бируни, страдая. — Или Ибн Сина зазнавался?.. Ибн Сина никогда не зазнавался. А ко мне никогда не проявлял ни малейшего неуважения».

Еще в Бухаре Абу Али назвал Абу Райхана учителем, и много лет спустя, когда встретились они в Гургане, вновь Бируни для Ибн Сины был — «мой учитель». А он, Бируни, в своих письмах допускал… особенно в спорах о «Метафизике» Аристотеля и о причинах того, что тела при нагревании расширяются, а при охлаждении сжимаются… он, Бируни, стыдно вспомнить… насмешничал над Ибн Синой… По просьбе дочери Кабуса Ибн Вушмагира, правителя Джурджана, Ибн Сина написал рассуждение, касающееся способов измерения расстояний. Так он, Бируни, этот трактат не посчитал тогда за серьезный труд, послал уничижительный «отзыв». Почему?.. Не потому ль, что распространенная, очень распространенная среди поэтов и среди ученых та самая болезнь, имя которой — зависть?..

И чем ближе подходило время встречи ученых, тем сильней мысли о собственных ошибках, о собственных несовершенствах мучили Бируни.