В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2 - [8]

Когда надзиратели взошли с арестантами на крыльцо тюрьмы перед главным коридором, молодой человек обернулся в мою сторону (я шел сзади, в некотором отдалении) и, улыбнувшись, послал мне воздушный поцелуй; но товарищ его даже не оглянулся, весь погруженный в свои мысли. Затем оба скрылись в дежурной комнате, где их заперли в ожидании прихода Лучезарова. Когда надзиратели после этого удалились, я подбежал к замкнутой двери, и тут между мной и заключенными произошел первый торопливый, отрывочный, но оживленный обмен вопросов.

— Как ваша фамилия? — послышался суровый голос, очевидно, старшего из новичков.

Я назвал себя.

— Как! Вы-то и есть Иван Николаевич? Это правда? — Почему вы так удивляетесь? Представляли меня иным?

— Нет, я сейчас же догадался, что это, должно быть, вы, — отвечал молодой голос.

— А я почему-то думал, — сказал первый, — что вас здесь нет и мы будем совершенно одни с арестантами.

— Ах, вот почему вы показались мне таким страшным и неприветливым!

— Ваша тюрьма нагоняет ужас!

— Погодите, это еще начало только…

— Лучезаров, говорят, зверюга?

— Господа, а ведь я-то ваших фамилий еще не знаю.

— Да, да, конечно; я — Штейнгарт, Дмитрий Петрович Штейнгарт, студент-медик четвертого курса.

— А я — Валерьян Башуров, юрист-первокурсник.{4}

— Вы, значит, очень еще молоды?

— Да, конечно… Двадцать два года…

— Да и вас, Дмитрий Петрович, кобылка напрасно, кажется, стариком окрестила?

— Разве уже окрестила? Впрочем, что же, мне двадцать восемь лет, и кое-где есть уже седые волосы…

Мы перебросились затем несколькими фразами о делах, за которые очутились в Шелае, и опять перескочили к данному положению вещей. Лихорадочно быстрые вопросы так и перебивали один другой.

— Что здесь всего неприятнее? Шапочный вопрос?

— Ага, вы уж слыхали!

— Какие у вас отношения с арестантами?

— И с начальством?

— Постойте, господа, на столько вопросов сразу невозможно ответить.

— Вы не ответили: точно ли такая зверюга Лучезаров, как про него говорят? Как вы посоветуете нам держаться с ним?

— Можно ли тут вообще жить?

— Как видите, я жил… А теперь, с вашим прибытием, и подавно стану жить!

— А нельзя ли с вами в одну камеру попасть?

— Если Лучезаров будет с вами любезен — попросите его об этом.

— Будет ли он с нами на ты? Мы хотим в таком случае отвечать ему молчанием. Вы как думаете?

Но, прежде чем я успел сообщить свои мысли об этом предмете, на дворе раздался пронзительный, тревожный свисток, возвещавший о вступлении в тюрьму начальника, и я поспешил удалиться в свою камеру. Однако волнение мое было так сильно, что к обеду я не притронулся. Прием кончился скорее, чем я ожидал, и новый свист возвестил об удалении Шестиглазого. Тогда я бросился опять в коридор и увидал уже идущими мне навстречу Штейнгарта и Башурова, с мешками казенных вещей в руках. Здесь мы впервые обнялись и расцеловались… Высыпавшая из камер шпанка с любопытством и сочувствием наблюдала эту сцену.

— Ну, как и что? В какие камеры назначены?

— Представьте, Лучезаров был необыкновенно любезен, джентльмен да и только! Произнес маленькую речь в похвалу своей гуманности и тюремной опытности и советовал нам одно: терпеть, терпеть и терпеть! Кроме того, выразил большую радость по поводу того, что я медик и могу быть полезен в тюрьме.

— Да, ваша слава как замечательного доктора заранее здесь гремела.

— Я получил этот титул уже в Сибири, во время этапного путешествия, от благодарных пациентов. На самом деле, я уже говорил вам, я всего лишь студент четвертого курса…

— Говорили вы с Лучезаровым о камере?

— Как, же. С большим удовольствием согласился, чтоб я поселился вместе с вами, Валерьяну же назначил другой номер. «У меня, говорит, общее правило: по возможности дробить на мелкие части все группы, какие только могут замечаться среди арестантов, — татар, скопцов, раскольников…» — «Позвольте, — спрашиваем мы, — да ведь мы не татары и не скопцы?» — «Вас, — отвечает, — я назову группой образованных людей».

Я ввел новых своих товарищей в мою камеру, и арестанты тотчас же, не дожидаясь просьбы, похватали у. них из рук мешки и кинулись очищать на нарах место рядом с моей постелью, а когда узнали, что один только Штейнгарт будет жить здесь, стали выражать сильное огорчение.

— И чего им помешало, варварам, всех троих вместе поселить! Нар, что ль, не хватило? — возмущался приятель мой Чирок. — То-ись во всем вреду одну видят, утеснить везде норовят!

Я порекомендовал Чирка вниманию новичков, как старинного своего сожителя, с которым очень дружен.

— Должно быть, он без вины попал сюда? — спросил Валерьян Башуров. — И по лицу видно сейчас, что честный человек!

— Ну, как вам сказать, — засмеялся я, — арестанты почему-то говорят про его честность: черт его чесал, да и чесалку сломал.

— Вишь ведь какой вредный человек этот Миколаич! — обеими руками заскреб свою голову Чирок. — Как меня перед товарищами своими ремизит! Не верьте ему, не верьте — первый во всей тюрьме волынщик!

— Вы тоже учить нас будете, как Иван Николаевич, — подошел к новичкам, заискивающе улыбаясь, Луньков. — Вы не знаете, у нас тут ведь целое училище основано, господа, и я в нем первый ученик.