В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2 - [144]

Эти слова взяты мною из книги английского криминолога Гавелока Эллиса{55} («Преступник», перевод под редакцией доктора Гринберга), писателя, в общем, весьма умеренного и симпатичного. Эллис многое оставляет еще на долго развития и воспитания; но упомянутый русский ученый не задумается, конечно, ни на минуту всякого, кто только выйдет из «масштаба», признать прирожденным преступником… Без малейших колебаний он называет «преступниками по природе» почти всех героев Достоевского и почти всех современных каторжных, основываясь единственно на соображении, что они не умели жить в рамках, признанных обязательными для современного общества, и что их осудил закон. Это неважно, что люди эти, по свидетельству Достоевского, «быть может, самый даровитый народ из всего народа русского», неважно и то, что за стенами каторжных тюрем, пользуясь всеми благами свободы, живут, быть может, десятки тысяч кретинов в буквальном смысле этого слова, идеальных представителей какой-либо низшей расы: важно то, что кретины умеют все-таки мириться с масштабом — и, следовательно, они нормальные люди; те же, даровитые, мириться не умеют — следовательно, они прирожденные преступники. Так будто бы говорит «объективная наука», выступающая во всеоружии современного знания…

Здесь необходима оговорка. Быть может, иные из читателей вспомнят и укажут как на некоторое противоречие с моей стороны самому себе на то, что я неоднократно подчеркивал в своих писаниях глубокую разницу между современной каторгой и каторгой времен Достоевского. Последнюю я ставил всегда несравненно выше и считал очень близкой психически к нормальному типу; напротив, население нынешней каторги, в главных его частях, признавал «подонками народного моря» («В мире отверженных», т. I, стр. 288). В другом месте, отмечая разницу между каторгой и народом, я выразился еще определеннее: «Народ русский — не то же самое, что сборище убийц, маньяков, воров, насильников и развратников. Пускай все эти люди из того же народа вышли, пусть многие из них лично совсем неповинны в том, что стали такими, каковы они есть; пусть еще многие найдут в себе силы вновь возродиться и опять войти в великое народное море, — пусть так… И, однако, преступная душа все-таки не душа народа русского! Всеми силами слова я протестую против такого отождествления» («Переслащенное народолюбие», «Русское богатство», 1898, январь).

Конечно, я не возьму отсюда ни одного слова назад. Но никогда я не утверждал и не соглашусь утверждать, что современная русская каторга, хотя в главных своих частях и представляющая нравственные подонки народного моря, есть не что иное, как отбросы, сделанные самой природой. По моему глубокому убеждению, не столько природа создает преступников, сколько сами современные общества, условия наших социальных правовых, экономических, религиозных и кастовых отношений, а также (и это огромной важности фактор!) несовершенное состояние наших нравственных понятий. Я намеренно сказал «не столько», чтобы оставить все-таки кое-что и на долю природы. Теоретически говоря, несомненно могут существовать нравственные уроды, еще в утробе матери носящие в себе элементы преступности, но дело в том, что какая же такая наука и с помощью каких непререкаемых аргументов докажет мне, что преступники X, Y и Z уже при зачатии своем намечены были природой в тюремные кандидаты? Сумасшедших и идиотов я исключаю — они и к суду присяжных привлекаются лишь по недоразумению; речь идет о таких преступниках, которые никакими резко проявленными особенностями не отличаются от здоровых и нормальных людей. И я думаю, что таких «прирожденных преступников», жертв своей исключительно ужасной наследственности, наберется в конце концов самый ничтожный процент. Возможно, например (хотя и не доказано), что одним из таких исключений был мой Семенов (т. I, гл. XI).

Когда Достоевский рассказывал в «Записках из Мертвого Дома» об одном дворянине — отцеубийце, он был убежден, что это преступление — невменяемое, что убийца — человек ненормальный (в те времена еще неизвестен был термин «прирожденный преступник», а то Достоевский, быть может, и употребил бы его). Основывал он свое мнение на абсолютном отсутствии у предполагаемого отцеубийцы угрызения совести. «Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он (убийца) прибавил: ««Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь»». Эти слова глубоко поразили Достоевского своим наивным цинизмом. В других отношениях преступник казался самым обыкновенным человеком — правда, взбалмошным и легкомысленным, но все-таки не глупым и не злым; и между тем он мог так изумительно хладнокровно говорить о здоровье убитого им же самим «родителя»! Такая зверская бесчувственность казалась автору «Записок» невозможной: «это — феномен, тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственное уродство, еще неизвестное науке, а не проста преступление».

Останься эта страница «Записок из Мертвого Дома» без всяких дальнейших комментариев, господа ученые криминологи поспешили бы, разумеется, занести ее на скрижали своей «объективной» науки: вот, мол, факт, засвидетельствованный одним из величайших художников слова! Это ли не классический пример прирожденного преступника, самой природою созданный нравственный отброс! Но, к счастью для истины, Достоевский был не только великим художником, но и правдивым бытописателем. В конце своей книги он оговорился, что только что узнал об обнаружившейся невинности отцеубийцы: настоящий преступник нашелся, а человек, столько лет пробывший безвинно в каторге, освобожден. Страшный факт, наводящий великого писателя на самые горькие размышления…