В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше - [23]

Что это настойчивое изучение отражает какую-то важную мысль, Рой понял сразу. И, поняв, заинтересовался мной, а заинтересовавшись, удивился, а удивившись, сам стал размышлять обо мне. Я непрерывно менял выражение лица и позы: то мрачнел, то светлел, то замирал на сиденье, то вдруг нервно дергался — таким он увидел меня в аэробусе. Все это явно шло изнутри, не от реплик пассажиров и Роя, а от собственных мыслей.

«Каких мыслей? — спросил себя Рой и ответил: — Тех, какие возникли в нем оттого, что я прибыл на Уранию и сейчас сижу перед ним. Он, стало быть, всех непосредственней связан с трагедией, и самый точный анализ происшествия надо ждать от него» — в таком убеждении окреп Рой еще в аэробусе.

— Я вскоре узнал, кто вы такой, узнал и о гибели вашего помощника Ковальского, — продолжал Рой. Ваш приход ко мне становился необходим. Я ожидал, что вы потребуете, чтобы я принял вас раньше всех. Но вы не торопились. Это было странно. А потом явились вместе с Чарлзом Гриценко и позволили ему вести всю беседу. И объяснить ваше настороженное молчание особым почтением к своему начальнику я не мог; у вас с ним отношения свободные. Вы предоставили ему привилегию разговора, — видимо, боялись что-то выдать неосторожным словом. Молчание шло от предписания себе молчать. И тогда я показал вам, что понимаю вашу задумку. Я стал игнорировать вас, повернулся к вам спиной. Я был уверен, что вы встревожитесь и чем-нибудь да выдадите себя.

Вы не ошиблись, я встревожился. Но не выдал себя.

— Вы подтвердили еле сохраненным молчанием, что таите секрет. И я подумал, что секрет нельзя открывать директору института, а ведь вы пришли с ним.

— Правильно. Я не мог объявлять Гриценко моей тайны.

— Но если вы хотели рассказать ее мне, вы должны были прийти потом сами. Но вы не шли. Я вызвал Жанну Зорину. Она поведала немало интересных фактов о себе, о Ковальском, о вас. Но тайны она не раскрыла. Если она и знает ее, то сумела сохранить.

— Она знает лишь часть тайны, и я умолял даже намеком не касаться ее. Всего она не могла бы поведать, если бы и захотела.

— После разговора с ней я окончательно утвердился, что только вы можете пролить свет на трагедию. А вы по-прежнему не шли. Это означало, что вы хотите сохранить секрет. Ради чего? Поскольку загадка взрыва, несомненно, связана с вашей лабораторией, стало быть, ради того, чтобы продолжать исследования так, как они шли. И тогда я объявил о запрете экспериментов с трансформацией атомного времени. Перспектива закрытия вашей лаборатории подействовала — вы пришли. Теперь я слушаю вас.

Он слушал, я говорил. Временами он прорывался в мою долгую речь репликами. Я отвечал и снова продолжал свой невеселый рассказ.

— Все началось с того, — объяснил я, — что Чарлз Гриценко доказал возможность изменения скорости времени и построил первый в мире трансформатор времени, меняющий его течение в атомных процессах. Это было великое открытие — именно так его оценили на Земле.

На Урании выстроили институт для хроноэкспериментов. Чарли пригласил меня на Уранию, мы с ним друзья еще со студенчества. Я возглавил лабораторию хроностабилизации — тематика, прямо противоположная той, какую исследовали в других лабораториях института, там ведь доискивались, как время изменять, а не стабилизировать. С Земли прилетел Павел Ковальский, Чарли направил Павла ко мне. Павел, молодей доктор наук, специалист по хронофизике — дисциплине, созданной в основном трудами Чарли, — имел отличную характеристику: широко образован, умело экспериментирует, любит сложные задания. Павел не оправдывал своей характеристики. Он был гораздо выше ее. В характеристике не было главного: он шел всегда дальше задания. Он был ненасытен в научном поиске. Я долго не понимал, почему Чарли определил Павла в мою лабораторию, задача у нас — поддерживать постоянство, а не выискивать чрезвычайности. Я попенял Чарли, что он не уловил особенностей научного духа Павла. Чарли ответил:

«Полностью уловил, поэтому и направил его к тебе.

Хочу вытравить из Павла этот самый дух чрезвычайности».

«Чарлз Гриценко в роли душителя научной инициативы — зрелище если не для богов, то для дьяволов!» — воскликнул я со смехом. Кто-кто, а уж Чарли не из тех, кто глушит научную инициативу.

«Стремление всегда совершать открытия — не научная инициатива, а научная халтура! — выдал Чарли очередной парадокс. — Настоящий ученый — изучает, халтурщик — ошеломляет. Наша задача — изучить закономерности тока времени, а не выламывать его в циркаческих трюках».

«Я раньше думал, что развитие науки идет от открытия к открытию. И что великие открытия — ступеньки подъема науки, и что гении научной мысли…»

«Гении, гении! — прервал он сердито. — Гений доходит до открытия в результате великого постижения проблемы. Он планирует для себя понимание, а не открытие. Жадное стремление Павла к необычайности неизбежно выродится в поверхностное пустозвонство.

Его так и подталкивает работать на публику, а не на науку».

Кое в чем Чарли был прав, но в одном ошибся. В Павле гнездился гений, а не халтурщик. Он вышел за грань стабилизации времени, чтобы узнать, что там, за межой, а не для того, чтобы ошеломить неожиданностью.