В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше - [17]

— Нет! — закричал я громко. — Нет, никогда! Я этого не сделаю!

Почти в беспамятстве я рухнул в кресло. В окне угасал закат. Земля прекрасней Урании, это общеизвестно, но небо Земли несравнимо с небом Урании, в котором сверкают три тысячи голубых и желтых, красных и синих светил. Небо Урании — праздник Вселенной.

Нет, и земные звезды прекрасны, но они бесстрастны, лишь чуть-чуть перемигиваются, а здесь, в темно-зеленом ночном небе Урании, в ее непрерывно волнуемой атмосфере переливаются, притушиваются, вспыхивают…

Они разговаривают между собой мятежным непостоянством сияния, величаво выплывая на ночные переговоры. А я вскоре уже не увижу этого божественного звездного торжества, оно останется, меня не станет.

— Не сделаю! — прокричал я чуть ли не с рыданием.

Меня била истерика, она истощила мои силы. Наверно, я потерял сознание. Потом, стараясь восстановить обстановку, я догадался, что беспамятство перешло в обыкновенный сон. И сон был такой глубокий, что лишь вызов Жанны разбудил меня.

— Не спи! — приказала она с экрана. — Я только что вернулась от Роя. Приди ко мне.

Я мигом вскочил. О том, чтобы идти к ней, не могло быть и речи.

— Сейчас не могу. Сделай одолжение, приди ты.

— Буду через пять минут.

Экран погас, и я кинулся к аппаратам. Пяти минут еле-еле хватило, чтобы настроить их на новую программу. От недавней скорби и нерешительности не осталось ничего. План был ясен, его надо было выполнять. Теперь меня беспокоило одно — не совершу ли я из-за спешки какой-нибудь ошибки. Я быстро регулировал автоматы и дважды проверял — для верности — каждую операцию.

Жанна вошла, когда я отошел от аппаратов и взгромоздился на подоконник, приняв безмятежную позу.

— Какой трудный день! — со вздохом сказала она. Если бы не наставления Чарли и не твои упрашивания, вряд ли беседа с Роем сошла благополучно. Это был допрос по всем правилам старины.

— Он спрашивал тебя о Павле?

— И о нем. Я сказала, что о Павле лучше узнавать у тебя. Вы вместе вели исследования, ты присутствовал при его гибели.

— Что он ответил?

— Что не увидел в тебе желания распространяться о Павле.

— Он и не спрашивал меня о Павле. Впрочем, он не ошибся: у меня действительно не было желания распространяться о Павле.

— Примерно так я и объяснила.

— Ты сказала, он расспрашивал о Павле. Значит, его интересовали и другие?

— Другие — это ты один.

— Вот как — я один! Он не интересовался ни Чарли, ни Антоном?

— Он сказал, что Антон и Чарли ему ясны, а ты — загадка. Он попросил подробно расшифровать таинственную природу существа, именуемого хронофизиком Эдуардом Барсовым.

— Ты это сделала?

— В меру своего понимания.

— Это много — мера твоего понимания? Чарли шутит: каждый говорит в меру своего непонимания.

— Суди сам. Если, конечно, ты способен судить о себе объективно и беспристрастно. Павел считал, что ты в себе не разбираешься.

— Думаю, что и он во мне не очень-то разбирался.

Тайны природы всегда ему были ясней, чем человеческие характеры. Он интересовался законами мира больше, чем странностями людей.

— Тобой он интересовался. Возможно, он видел в тебе одну из тайн природы. Я начала рассказ о тебе словом, которое Павел назвал сутью твоей души. Ты помнишь то слово?

— Нет, естественно.

— Между прочим, Павел часто повторял его. Ты должен был его слышать.

— Наверное, пропускал мимо ушей.

— Не смотри на меня так. Меня это раздражает.

— Буду смотреть в сторону. Так хорошо?

— Лучше. Теперь слушай. В разговоре с Роем я вспомнила, как познакомилась с вами. Я прилетела на Уранию с направлением на Энергостанцию и каким-то грузом для Института Времени. Институт достраивался, груз свалили в общежитии. Трое из вас пожертвовали для груза своими номерами, вы переселились к Чарли: его директорская квартира была обширней ваших комнатушек. Каждый внес что-то свое в украшение временного жилья. Чарли подчеркнул беспорядок в комнате красивым плакатом, он повесил его на двери: «Выходя на улицу, вытирай ноги!»

— Плакат в стиле его острот. Я помню это его воззвание.

— Антон нарисовал чертенят с хвостами, рожками и руками, гибкими, как хвосты. На чертенят падали молекулы, они ловко отшвыривали их: большие — направо, маленькие — налево. В общем, оправдывал прозвище Повелитель Демонов Максвелла. Павел прибил к стене схему переключений регуляторов в каком-то процессе, а ты повесил над своей кроватью портрет Декарта.

— Было. Репродукция знаменитой картины Франса Гальса. Я очень любил эту картину, хотя к творчеству Франса Гальса равнодушен.

— Вот, вот! К творчеству Франса Гальса равнодушен, а этот портрет любил. Я спросила у Павла: «Эдуард, наверно, большой знаток учения Декарта?» Павел ответил: «Сомневаюсь, чтобы Эдик держал в руках хоть одну книгу Декарта». — «Но почему он повесил его портрет?» — спросила я. «А ты присмотрись к картине, — посоветовал Павел, — на ней нарисована душа Эдика».

— И ты присмотрелась?

— Много раз присматривалась. Мне очень хотелось узнать все ваши души. С портрета глядел мужчина средних лет, длинноволосый — кудри прикрывали плечи, длинноносый, тяжелые веки наполовину прикрывали большие выпуклые глаза, он недавно побрился, но плохо побрился, художник лукаво изобразил и порез на подбородке, и островок недобритой у шеи бородки. А Декарт не просто глядел на зрителя, он радостно удивлялся тому, на что падал его взгляд. Франс Гальс с совершенством воссоздал душевное состояние философа — тот словно говорил каждому, кто подходил к портрету: «Боже, как удивителен, как прекрасен этот мир!