В Милуоки в стикбол не играют - [41]

– Ой, простите, – извинилась она, глядя мне прямо в лицо. – Вы порезались.

– Ничего, все в порядке.

Но даже поспешно пройдя мимо, я успел заметить, как лихорадочно заработал ее мозг, пытаясь найти объяснение, каким образом наше легкое столкновение привело к царапинам на моем лице. У меня не было никакого желания помогать ее мыслительному процессу. Что бы я сказал? «Извините за царапины, сегодня утром, когда я выходил из дома, на меня напал снежный барс». Боюсь, это не годилось. Я лишь быстро пошел дальше, усилием воли заставив себя не рвануть бегом.

Обогнув угол магазина, я уже больше не мог сдерживать панику и побежал к «субару». По счастью, на Брэкен-стрит стояли всего четыре машины. Снег сделал их все неузнаваемыми. Автомобиль Гупты я угадал со второго раза. Слушая по дороге радио, я выяснил, что я был большой новостью в маленьком городе, и мои худшие страхи подтвердились. Обнаружив под ногтями жертвы значительное количество тканей, крови и стриженых волосков, полиция выдвинула предположение, что мое лицо сильно поцарапано. Теперь мне нужно было найти Онеонта-плейс раньше, чем женщина из книжного магазина нажмет кнопку радио в своей машине. Возможно, быстрее найти дом Гупты было бы для меня лучше всего, но я решил, что останавливаться и спрашивать, как туда проехать, в высшей степени неразумно.

Бадди Холл

В Риверсборо таки были неприятные районы, Онеонта-плейс служила тому подтверждением. Даже под покровом девственно белого снега эта улица выглядела уродливой. Снег не мог скрыть заколоченные окна каждого второго одноэтажного дома, выстроенного буквой «Г». Снег не мог скрыть таблички о продаже, таблички на лужайках, сообщающие о лишении права на выкуп заложенного имущества. Упадок обладает дурной привычкой проглядывать даже через самый хороший камуфляж.

С улицы дом номер 74 по Онеонта-плейс казался ничем не примечательным. В штакетнике, окружавшем участок, половина реек отсутствовала. Крыша блекло-серого дома вся была в заплатках из асбестовой дранки, которые не сочетались по цвету ни друг с другом, ни с дранкой, изначально покрывавшей дом. По обе стороны розовой двери стояли, наполовину засыпанные снегом, две фигурки жокеев с отбитыми головами и с гипсовыми фонарями.

Въехав на подъездную дорожку, я нажал кнопку на пульте дистанционного управления дверью гаража, и, к моему большому удивлению, механизм сработал. Свет в гараже остался гореть и после того, как за старой «субару» закрылась дверь. Я снова мог дышать. Свет выключился, но я довольно долго еще стоял в полумраке. Насквозь пропотевший, не в силах унять сотрясавшую меня дрожь, я думал о Кире – женщине, а не жертве – в первый раз с тех пор, как я выбежал из своего номера. Чтобы заплакать теперь, никакого мужества не потребовалось.

Через дверь в гараже я вошел в дом. Он оказался более опрятным, чем я ожидал, мебель и ковры старые, но чистые. Все шторы были задернуты, поэтому я мог свободно передвигаться, не проползая под окнами и дверями. В доме была большая кухня-столовая, просторная гостиная, три спальни и одна ванная комната в конце длинного коридора с большой ванной. Только самая маленькая из спален, видимо, использовалась. Спальня среднего размера была переоборудована под кабинет, с письменным столом и пишущей машинкой, с дипломами по стенам – бакалавра точных наук Корнеллского университета, магистра Массачусетского технологического института. Диплома доктора философии нигде видно не было, но на стене осталось прямоугольное пятно, где, возможно, висел еще один диплом… еще я увидел календарь трехлетней давности и портрет маслом, изображавший потрясающе экзотическую женщину в национальной индийской одежде. Золотые украшения и яркий красный и синий цвета ее наряда составляли поразительный контраст с темно-коричневой кожей и угольно-черными волосами. Губы ее были одновременно и строгими, и манящими. И еще художник сообщил этой темной красавице некое ощущение движения, которое описанию не поддавалось. Я не мог сказать, что ее волосы раздувал нарисованный ветер. Я не мог сказать, что ее глаза следили за мной, а рот улыбался, когда я смотрел на портрет под определенным углом зрения. Мне просто так казалось.

То, что было бы хозяйской спальней, служило кладовой и библиотекой. Если он прочел половину книг, находившихся в этой комнате, он прочел вдвое больше меня. По-видимому, он также говорил на нескольких языках. Но больше всего мне понравилось то, что он располагал и английским, в твердом переплете, и китайским, в бумажной обложке, изданиями «Кони-Айленда в огне» и «В Милуоки в стикбол не играют». Переводчикам понадобилось некоторое время, чтобы адекватно перевести еврейский сленг на китайский.

Что ж, думал я, выходя из комнаты: если не считать женского портрета, изнутри дом Гуппи был столь же непримечателен, как и снаружи. Затем я вдруг сообразил, что нигде не видел компьютера, даже текстового процессора. А я нисколько не сомневался, что Гуппи создал свою легенду отнюдь не на старенькой Ай-Би-Эм-Селектрик. Мне это не понравилось, совсем не понравилось. Я бросился искать лестницу в подвал.