В маленьком мире маленьких людей - [8]

А сват реб Шолом-Шахна тут как тут. Пришел в галантерейную лавку Нояха и предложил просватать его младшую дочь за Довида, мальца Боруха-Бенциона.

Достал табакерку, принялся излагать свои прожекты насчет его дочери.

Фрейдл отвернулась — не хотела, чтобы увидели, как ее лицо залилось краской. У нее на белой шейке, видите ли, был повязан платок, под платком спрятан узелок, а в узелке — письмецо, а в письмеце еврейским каллиграфическим почерком с вензельками и завитушками было написано вот что:

«Самая дорогая и любимая на свете!

Друг мой сердечный и моя королева, моя жизнь и любовь моя! Фрейдл, да пребудешь ты в добром здравии! Если бы река наша наполнилась чернилами, а весь мир превратился бы в бумагу и я б писал тебе днями и ночами, не смог бы я описать и одну десятитысячную того, что чувствует сердце мое с первой минуты, когда я увидел твой светлый лик, который яснее солнца, и услышал твой голос, который слаще наисладчайшего вина…»

И так далее.

Эта парочка уже давным-давно посматривала на свата реб Шолома-Шахну. А после помолвки жених послал невесте золотые серьги за пятнадцать рублей, а невеста вышила жениху серебром на новом бархатном мешочке для тефилн щит Давида с двумя львами и короной сверху, да так красиво, что смотри — не насмотришься.

И такая это была пара, что во всем свете другой такой не найдешь. Тихо, без слов, они считали недели, дни, часы, минуты до хупы — свадьбу назначили на субботу утешения, — и счастливое время пришло, в добрый час, в счастливый час.

Кто не видел Зельду-галантерейщицу, когда в день свадьбы ее Фрейдл она, в шелковой косынке на шее, бежала сломя голову и кричала так, что голос у нее срывался: «Куда запропастился Ноях, скажет мне кто-нибудь!» — тот не знает, что такое стихия, и не поймет, что такое «запарка».

— Молодые постятся, — визжит она, — а ему хоть бы хны! Ноях, куда ты запропастился? Караул, Ноях, я этого не вынесу, Ноях!

— Где же сват? — вторят ей родственники жениха. — Пора усаживать невесту! Где же отец невесты?

А «сват» примостился в уголке и изливает душу доброму братцу реб Мойше-Йосе, зятю раввина, — мол, это не свадьба, а Бог знает что!

Всем дочерям, не сглазить бы, свадьбы справили как положено, привозили егупецких клезмеров[10], и пришел черед младшенькой, и никаких тебе клезмеров! Ну что это за свадьба! Не свадьба, а Бог знает что!

Мойше-Йосе, зять раввина, поглаживая бородку, смотрит на глупого свата, глаза у него смеются, и говорит:

— Так у вас же есть клезмеры. Чем вам здешние клезмеры не клезмеры?

— Тоже мне клезмеры! — отмахивается Ноях. — То ли дело егупецкие клезмеры! Без них свадьба не свадьба.

Знай Ноях заранее, что егупецкие клезмеры не смогут приехать, он бы перенес свадьбу на середину элула.

Позднее, уже после хупы, его опять хватились.

— Где Ноях? — кричит невестина родня.

— Где сват? — кричит женихова родня.

— Сват, сват!!!

Зельда как нашла его, всплеснула руками и припечатала:

— Хорошо же ты выдаешь замуж нашу доченьку, врагу не пожелаешь!

— Без егупецких клезмеров, — отмахнулся Ноях, — никакая это не свадьба, это похороны. Не свадьба, а Бог знает что!

— Опомнись, Ноях, что ты такое говоришь? — Зельда аж побагровела. — А касриловские клезмеры уже не в счет? У касриловских клезмеров нет детей? Касриловским клезмерам не нужно есть-пить? Фе, позор на твои седины!.. Реб Иешуа-Гешл, фрейлехс![11]

И клезмер реб Иешуа-Гешл, старый еврей в сюртуке, подбитом ватой, пейсы у него развевались, длинный арбоканфес[12] болтался из стороны в сторону, ударил смычком по скрипке, дал знак дружкам — и касриловские клезмеры показали, что и они не погулять вышли: они наяривали фрейлехс на всех инструментах, рвали струны, дули в трубы, лупили в барабаны, били в тарелки. Гости хлопали в ладоши, расступались, круг становился все шире. Сваты и сватьи, взявшись за руки, пустились в пляс.

Не про нас будь сказано

Перевод И. Гуревича

Зейдл, сын реб Шаи, — молодой человек, сидящий на отцовских хлебах, палец о палец не ударяет, целые дни корпит над Талмудом, хотя он уже отец семейства. Да и зачем ему утруждать себя заботами, когда он единственный сын, а реб Шая — богач и через сто двадцать лет все его богатство перейдет к сыну.

Реб Шая всю жизнь был заимодавцем. Его «капитал» был разбросан по всему городу. Не найти в Касриловке человека, который не был бы в долгу у реб Шаи. И поэтому в его доме всегда кипело, как в котле: один вошел, другой вышел, у того получил, тому выдал.

У него была, извините за сравнение, «контора», «банк». Банк, но без крашеных столов и столиков, без множества людей в белых манишках с завитыми усами и длинными ногтями, без окошечек с решетками, без железных сейфов и без огромных гроссбухов и контокоррентных книг, каждой из которых можно убить человека.

У реб Шаи в доме стоял только один столик, на столике стояла чернильница с песочницей, и всякий раз, когда нужно было что-либо записать, следовало поплевать в чернильницу, потому что иначе она не хотела давать чернил. А еще был в столике выдвижной ящик с большим замком, висевшим на двух кольцах. Там, в ящике, хранилась книга со всеми расчетами, которые реб Шая самолично вел согласно своей собственной бухгалтерской системе. Любопытствуете, какая система?