В людских и лесных дебрях - [41]

В мягком голубоватом полумраке увидел я затопленные бревна и какой-то кусок железа; несколько дальше торчал в иле якорь с куском цепи. Камни, ржавые банки из-под нефти и консервов, разбитые бутылки и какие-то тряпки и веревки лежали на дне, разбросанные в разных местах, но нигде не было видно следов жизни. Дно было совершенно оголено. Не встретил я здесь ни водорослей, ни рыб, ни морских звезд или медуз, даже остатков раковин самых обыкновеннейших моллюсков не смог обнаружить. Была это настоящая пустыня, мертвая, покинутая всеми живыми существами, как если бы какая-то зачумленная окрестность, которую обходит стороной каждое живое существо.

Мрачной и жуткой была эта картина. Я дернул за шнур и вскоре уже был на палубе лодки, где меня вытащили из медно-резиновой скорлупы.

— Веселенький пейзаж? — спросил капитан с иронией.

Я рассказал о своих впечатлениях, а моряк печально опустил голову на грудь.

Недалеко от Новокиевска проходила дорога к Корейской границе. Бежала она через поросшие лиственным лесом отроги Сихотэ-Алиня. Однако никто той дорогой не ездил Дорога имела стратегическое назначение, но никто не посещал ее, потому что были другие тайные дороги, или тропинки, которыми брели одетые в белое корейцы на свою печальную и меланхолическую родину из Уссурийского края, где они добывали разными легальными и нелегальными способами средства для своей жизни и жизни своих семей, порой, покинутых на долгое время.

Я был на охоте с офицерами российского поселения вблизи от Корейской границы.

В качестве проводников служили нам казаки, которые прибывали сюда в качестве пограничной стражи из города Николаевска Уссурийского и из казачьих деревень. Охотились мы там на серн, целые стада которых паслись на склонах, в высокой траве и в густых кустах.

Во время охоты, двигаясь за сернами, уходившими в горы через густые заросли дуба, я заметил что-то черное за грудами камней. Сразу подумал, что это человек и крикнул ему, чтобы уходил с линии огня, так как легко мог получить ранение. Никто мне, однако, не ответил. Я направился в сторону камней, когда внезапно раздался звериный рев, и большой черный медведь выскочил справа от меня и направился вниз, на дно оврага. Заметил только сгибающиеся при его беге кусты, но зверя не было видно.

Хотел я уже идти за ним, когда внезапно внизу прогремел выстрел, а эхо многократно его повторило, унося все дальше в горы.

Тут я заметил одного из наших проводников, казака, который звал другого проводника, чтобы пришел помочь освежевать медведя. Я пошел на место происшествия: на земле лежал, сраженный пулей в сердце, большой медведь, а казаки уже сдирали с него шкуру.

Здесь же, рядом с медведем, в густой траве, я обратил внимание на обрывки корейской одежды и куски мокрой пожелтевшей ваты.

Казаки, заметив, что я разглядываю эти лохмотья, громко засмеялись:

— Это «белый лебедь» проходил, а я его здесь захватил врасплох! — пояснил строгий казак, распарывая медведю шкуру на брюхе, — Было это два года тому. Я с двоюродным братом, казаком из Имана, приехал сюда на «белых лебедей», потому что знал, что целая их толпа тянется этими тропами.

— Что называете «белыми лебедями»? — спросил я казаков.

— Корейцев, господин, корейцев! — отвечал старший из них веселым голосом. — Идут они с Амурских золотых рудников, Сунгачи, с Майхэ, с Залива Императора, а несут на хребтах, в своих корзинах, много ценных вещей: золотой песок, панты (весенние оленьи рога), женьшень, янтарь, грибы, речной жемчуг, шкурки соболя, горностая и куницы. Почему мы должны им это позволять, когда такие вещи и нам, христианам, могут пойти впрок?

Снова взорвались они громким смехом.

— Каким образом вы запрещаете им это? — спросил я, уже догадываясь об истине.

— Очень это простое предприятие! Устраиваем себе на тропах «засидки» и ждем. Почти все тропинки еще в давние времена были окружены таким образом. Корейцы идут в одиночестве, так как взаимно не доверяют друг другу, и прокрадываются, прячась в лесах и кустах. Когда казаки услышат шум шагов или стук топора, или заметят ночью на верхушках деревьев отсвет от костра корейца, хватают они такого «белого лебедя» и забирают содержимое его корзины. Порой бросается он на нас с топором или ножом, защищается ожесточенно — только пуля его успокаивает навсегда. Если он плачет и проклинает, казак его тоже застрелит, зачем же жить такому неудачному «лебедю»? Так или иначе, должен умереть…

Так говорил спокойным звучным голосом, старый казак, и я не имел причины не верить ему, потому что передо мной лежали запятнанные, скорее всего человеческой кровью, лохмотья корейской одежды, а из кустов выглядывали замаскированные под земляной холмик предательские «засидки».

— Ведь это преступление? — заметил я, глядя на казаков.

— Какое же там, извините, преступление! — парировал молодой. — Разве это люди? Это «гадины»! И много их, как муравьев! Теперь уже редко бывает такая охота, так как ездят они сейчас железной дорогой и на кораблях и, только самые бедные прокрадываются лесами. Впрочем, власть, за охоту на «белых лебедей» сажает казаков и крестьян на шесть месяцев в тюрьму, а Цырила Фоменко посадили на целый год: какой-то консул заступился за убитого, узнав об этом от китайцев, которые видели труп корейца, а позже встретили Фоменко, который «наводил порядок» в корзине «лебедя». Прежде царила тут свобода! Это был рай для смелого и сильного казака! Минули те времена! Теперь идешь лесом, и даже здесь телеграф тянется неведомо куда и зачем! Наверное, чтобы ограничивать свободных людей…