В любви, как на войне - [7]

Красавчик. Всегда чистые ботинки, даже если стоит по колено в дерьме. Костюмы из журнала мод.

Выглядит на миллион баксов в любой ситуации. Он так долго жил в Сербии, что стал типичным сербским мужчиной, "осербился", одним словом. Однажды ночью я безуспешно пыталась его соблазнить. Я задрала ему свитер и стала осторожно царапать коготками его красивую спину и касаться мягкими, осторожными губами его нежной, как у девственницы, кожи. Он терпел мои ласки с тем стоическим видом, какой, наверное, бывает у мужчин на приеме у врача-проктолога. Я так ему надоела, что он "отмазался" от меня, намекнув, что у него другая сексуальная ориентация. Да еще имел наглость пожаловаться, что женщины интересуются только его яркой внешностью, отнюдь не душой. При чем тут душа, хотела бы я знать?

Кажется, единственные шлюхи, с которыми он путается, – политика и разведка.

Позже его депортировали из Югославии как шпиона. Каждый раз, когда я вижу его по телевизору, я томно вздыхаю: "Ах, какой мужчина!"

ТРИ ФОТОГРАФА ПОД ОБЩЕЙ КЛИЧКОЙ УБЛЮДКИ. ОТЛИЧНЫЕ РЕБЯТА

Казах. Всегда более или менее пьян. Один из постоянных ритуалов его журналистской карьеры – маскировка нетрезвого состояния. Спит всего пять часов в сутки, остальные девятнадцать тихо и благородно выпивает. Образцовый пьяница.

Так мало спит, что не успевает протрезвиться. Первый раз я увидела его, когда он сидел в кабаке, пил виски и пел кому-то по мобильному телефону песни советских композиторов о любви могучим, хорошо поставленным голосом. Прославился своим прямым репортажем для казахского радио, который вел с горы Калемегдан в центре Белграда (место, где телевизионщики любили снимать бомбежку сербской столицы). Уснул прямо на горе, и в полночь коллеги разбудили его для прямого эфира. "Доброе утро, Алма-Ата, – начал Казах свой бессмертный репортаж, сразу спутав время суток. – Я стою на горе Килиманджаро". – "Идиот! – заорали вокруг. – Какой Килиманджаро! Хемингуэй хренов! Ты не в Африке". Исправить ошибку Казах не успел, потому что стал падать с горы, не выпуская из рук мобильник. Коллеги с ТВ-6 успели поймать его за ноги.

С Казахом у меня связано одно из самых красивых воспоминаний о Белграде. Однажды в пять утра он привел меня, сонную и упиравшуюся, на тот самый Калемегдан, в знаменитую старинную крепость. До этого мы шлялись всю ночь по городу, пили из фляжки коньяк, наблюдали с моста фантастический взрыв бомбы, а потом закусывали сочными лепешками с сыром и мясом, стоя под дождем около маленького ночного киоска с раскаленными жаровнями. И вот тут Казаху пришла в голову идея утащить меня в крепость. Я была не в восторге, да разве он спрашивал?

Мы поднялись на гору. Небо уже почти очистилось от туч, и круглый желтый глаз луны следил за нами, обливая все вокруг тоскливым покойницким светом. Вокруг не было ни души. И немудрено – в пять часов утра! И вот при этом призрачном лампадном свете я увидела феодальный силуэт замка, чарующего своей старинной прекрасной грубостью. Это было дико, печально и красиво. Мы бродили среди останков веков, и я трогала руками источенный столетиями холодный камень и как наяву видела рыцарей в доспехах, скачущих сквозь туман, с Мечами, зажатыми в высоко поднятых руках в железных перчатках, видела стрелы, летящие из бойниц, и расплавленный свинец, льющийся сверху, слышала тяжелые удары копыт, ликующие крики воинов, штурмующих замок, и стоны умирающих. Никто нам не мешал, сторожа куда-то попрятались – война, знаете ли, бомбежка. Казах все время бормотал стихи, и я умоляла его заткнуться. Он мешал мне сосредоточиться, уйти с головой в иллюзию прошлого.

Нам с ним вообще нравилось вдвоем шататься по ночам. Однажды в четыре часа утра нас поймала шайка сербских крестьян с автоматами в руках, прочесывавших лес в поисках сбитого американского летчика. Я была без документов, Казах, разумеется, с казахским паспортом, и оба мы уверяли, что мы русские. Мы были пьяны в стельку, и Казах все время читал стихи Бродского. Нас приняли за идиотов и отпустили.

Трезвым я видела Казаха всего один раз, в Москве, когда вызвала ему доктора с капельницей.

Мишка по прозвищу Зверь. Был задержан в горах сербами еще в первую югославскую кампанию как американский шпион. Пьяный командир велел его раздеть догола и поставить к стенке. Трудно доказывать свою правоту, будучи голым. Спасло его то, что кто-то из сербов предложил провести эксперимент: "Если выпьет одним духом бутылку коньяка, значит, действительно, русский". Выпил и даже не упал.

Мишка – ярко выраженный мужчина и юбочник каких мало, хотя далеко не красавец.

Невысокий, грузный, волосы уже отступили со лба. Он нахальный, отчаянный, беспардонный, но есть в нем что-то до того настоящее, что его нельзя не любить.

С коллегами обращается с подчеркнутой благожелательностью прекрасного товарища, на которого можно положиться во всех случаях жизни. Он любит риск, но не как мальчишка, глупо и неосторожно, а как мужчина. Меня пленяет его неуязвимость – с ним не соскучишься, ходит по самому краю, ан нет, не соскользнет. Я мысленно снимаю перед ним шляпу, – разумеется, такое везение не может продолжаться бесконечно.