В лесной глуши - [76]

Всю дорогу олень, висящий на толстой ветке дуба, продолжал стоять у меня перед глазами. Несмотря на то что этот образ прямо-таки просился на холст, я знала, что понадобится время, прежде чем я смогу приступить к такой картине, чтобы бесплодная ярость, с которой его убили – повесив за голову и изувечив хвост, – не повлияла на мою руку, когда я возьму кисти.

Несколько минут спустя я услышала сердитый лай собак центральной базы, но это меня не остановило. Я увидела группу людей – двух егерей и трех охранников, смотревших на меня с удивлением. Еще издалека я заметила, как из конторы выходит донья Виктория, старая сеньора, с которой я познакомилась в день того небольшого пожара, и странный адвокат, с которым Маркос был знаком еще в университете, причем он походил не то на ее заботливого сына, не то на телохранителя. Потом я узнала, что они хотели решить какой-то вопрос в связи с долгой тяжбой, – как нам рассказали в день пожара, они ведут ее с администрацией заповедника, отсуживая какие-то земли.

Я сообщила о повешенном олене. Охранники были в замешательстве, только и смогли, что проверить у меня документы. По счастью, я их взяла, что случается далеко не всегда. И только тогда они согласились вызвать по рации какого-то начальника и спросить, что делать, – все-таки слишком суровая дисциплина влияет на способность людей принимать решения самостоятельно. Оказалось, в Патерностер должен был приехать на охоту какой-то иностранный политик, поэтому и охраны было много. Мы сели в машину, и мне велели показывать дорогу. Донья Виктория с адвокатом ехали за нами. Потом мы все смотрели на оленя, он слегка покачивался на веревке, но никто не решался снять его, словно все боялись запачкаться или это был труп человека, и никто не хотел трогать его, боясь оставить какой-нибудь след, который может впутать их в неприятное дело или помешать расследованию. Собака охранников, бежавшая за машинами, наконец добежала, запыхавшись, обнюхала оленя и, видя, что ей никто не запрещает, начала слизывать капли семени. «Надо бы снять его, нехорошо, что он вот так висит», – сказала я. Один из охранников с нашивкой на плече – вроде он был главным – посомневался немного, но потом направился к оленю. Его задержал голос доньи Виктории, сухой, властный, жесткий, очень отличающийся от того, каким она некоторое время назад разговаривала со мной. Донья Виктория сказала: «Нет, подождите. Не торопитесь, сеньорита. Олень от этого не оживет. Пусть все увидят, что творится в заповеднике». Я укоризненно посмотрела на нее. Казалось, ни ее, ни адвоката не потрясла жестокая смерть животного. Наоборот, они будто были довольны, что в этой нелепой борьбе у них теперь есть новый козырь, который можно бросить в лицо противнику. Охранник оглянулся на донью Викторию, но все же решил снять оленя и подошел к дереву. На этот раз его остановил голос адвоката, в котором явственно звучала угроза: «Вы собираетесь уничтожить доказательство преступления». Охранник направился к машине, чтобы еще раз проконсультироваться с начальством, но ожидание уже становилось невыносимым. Я повернулась и ушла, не приняв приглашения одного из егерей подвезти меня на машине. Я не могла больше видеть ни этих мух, роем облепивших язык оленя, ни этой голодной собаки. Мне казалось, с минуты на минуту труп начнет пахнуть и заразит тленом всех, кто находится вокруг.

7 января, суббота

Я уверена, что многие ненавидят Рождество, равно как многие терпеть не могут карнавалы, или многие жители Памплоны – праздник святого Фермина[17], или многие крестьяне – ужасные местные праздники, служащие оправданием всякого рода излишествам. Думаю, обычно в этом не осмеливаются признаться из страха прослыть занудами. Но если праздник – момент свободы, то первое правило – не заставлять праздновать того, кто не хочет. Я говорю это теперь, когда праздники закончились, потому что чувствовала себя очень несчастной. В первый раз родителей не было рядом. Я всегда проводила Рождество с ними, а когда мама умерла – с папой, и отсутствие их обоих так меня угнетало, что не хотелось искать никакой замены. Маркос предложил свою программу: два дня с его семьей, а потом новогодняя ночь – только мы вдвоем. Когда я намекнула, что с удовольствием поехала бы одна за границу, в какой-нибудь огромный город, где никого не знаю, он начал дико ревновать, у него испортилось настроение, так что пришлось принять его предложение. Лучше бы я этого не делала – потом несколько дней чувствовала себя подавленно. С ним мне было плохо, и хоть Маркос и не говорит, я знаю: он считает, что причина моей хандры – какой-то другой мужчина. Вдобавок ко всему один раз, когда зазвонил телефон, он снял трубку, а звонил Арменголь. Пришлось соврать, сказав, что это с работы, но думаю, я была не очень убедительна.

В том, что люди называют приступами ревности, во вспышках внезапного гнева, которые обычно заканчиваются плачем и утешениями, нет ничего страшного. Я бы хотела, чтобы Маркос проявлял ревность таким образом, думаю, тогда я бы с ней легко справлялась. Как и прежде, все закончилось бы сексом, и его гнев растворился бы в оргазме, как кусок сахара в молоке. Но Маркос никогда не выказывает недовольства открыто. Он хранит его в себе, и, думаю, мне стало бы страшно, дай он однажды выход эмоциям, потому что, полагаю, для меня это все могло бы плохо кончиться. Мне кажется, ревность, которую не скрывают, превращает отношения в пламя; но скрытая ревность – в бесплодную пустыню.