В лесах счастливой охоты - [11]
— Ну, раз назвался дружком — полезай в карман! — сказал я коньку. И спрятал его в карман.
Два раза ещё высовывался из норы мокрый рубчатый нос. Но я грозил носу кулаком, и нос прятался.
Буря кончилась только к вечеру. Я поднялся. Сплюнул. Вытряхнул песок из карманов, из сапог. Протёр глаза, вычистил уши. Потом достал конька и посадил его на ладонь. Он встряхнулся, скосил на меня глаз. Вспорхнул и полетел рывками, как Конёк-горбунок поскакал.
— До встречи! — крикнул я ему вслед.
Постоял и начал подниматься в гору.
Лешева дудка
Жил я в горах один. Палатку поставил в лесном ущелье. Называлось ущелье — Чёртова щель.
Была весна. Солнце нагрело воздух. Снег сошёл — остался только в промоинах. Я переходил промоину по снегу и ухнул в снеговую жижу. Выкарабкался, но промок до нитки. И заболел.
У костра и то бил озноб. А солнца тут и не дождёшься. Холодина. Вот чёртова щель!
Особенно холодно под утро. На землю ложится иней.
Мокрые облака заливают ущелье, и всё видится как сквозь мутную воду.
Сплю одетым, натянув сорок одёжек: рубахи, свитер, телогрейку, бурку. На землю постелил спальный мешок и с головой заполз под меховое одеяло.
Ноют спина и ноги, наломанные за день. От сырого мехового одеяла воняет псиной. То жжёт жар, то бьёт озноб. И тогда зубы клацают так, что нужно рукой прижимать прыгающую челюсть. В горле хрипит, в груди мокро хлюпает.
Все болячки начинают ныть. Саднит язык и губы, обожжённые о жестяную кружку. Чешутся руки, ободранные о колючки.
Лежу, вытаращив глаза в темноту, и хриплю. Перед горячими глазами роями кружат зелёные и красные искорки. Как светляки.
И так-то меня скрючило, что и днём встать не могу. Плохо дело. Помочь некому: людей близко нет.
Прошли ночь и день. И ещё ночь и день. Настала третья ночь.
Лежу в полузабытьи. И вдруг слышу: где-то далеко-далеко, за горой, свирель заиграла! Да так славно: то громче, то чуть тише, с переливами. Чабан, наверно, играет. Чабан-музыкант.
Обрадовался я: чабаны отары овец и коз в горы пригнали! Не один я теперь. Люди близко — помогут. Только что-то уж больно рано они пригнали отары: травы не густо, в промоинах снег.
А чабан играет, играет — да так хорошо!
Спокойно мне стало. И стало клонить в сон. Первый раз за три ночи. Да какой тут сон, раз пастух заиграл! Утро небось. Вон и в палатке посветлело. Не спать, а вставать пора.
Выглянул я из палатки, — а на дворе ночь глухая! Лес тихий, настороженный, чёрный. Тучи зелёные прямо по вершинам елей волочатся: клубятся, ползут, шевелятся. А что светло — то от луны. Луна в тучах, как золотая рыба в зелёных волнах, ныряет.
Тишина. Холодина. Дудки не слышно… Жутко.
Заполз я обратно в палатку. Забился под одеяло. И только пригрелся — слышу: опять свирель заиграла.
Слушал я, слушал ночного музыканта — и уснул. Да крепко — до полдня спал.
В полдень заглянуло в ущелье солнце. Долго я ждал, прислушивался, но к палатке так никто и не пришёл. И дудки я днём не слышал.
А ночь пришла — опять! Ломает меня, трясёт. И слышу: рожок! На горе дудит, пиликает. Хорошо чабан играет!
Сразу я успокоился: «Не ушли люди, найдут меня!» Но что это за чабан — по ночам дудит? Вот леший — сна на него нет!
А далёкая свирель пиликает да пиликает. На душе от неё легче, и в сон клонит.
Так и заснул я под лешеву дудку.
И так повелось. Лежу ночью под вонючим меховым одеялом, зубами стучу, в горле хлюпает. Лежу и жду дудку. Тут ли она? А она тут. Только пригреюсь, слышу — заиграла! Тихо, тихо. Далеко, далеко. За горами, за долами.
Успокоюсь. Вслушиваюсь, вслушиваюсь и усну. А усну — и болезнь не в болезнь! Удивляться я перестал: ущелье-то чёртово!
Я даже приметил: лежу на правом боку — слышу дудку, перевернусь на левый — нет ничего! Всё и спал на правом боку, пока совсем не выздоровел. Да так за болезнь правый бок отлежал, что и здоровый стал спать только на левом. И дудки потому больше не слышал. Да она мне, здоровому-то, и не нужна. Я и без дудки стал спать крепко.
Так крепко стал спать, что чуть чабанов не проспал. Они всё же пришли к моей палатке. Отару мимо гнали — на горные луга — и зашли.
Я высунулся из палатки, спрашиваю:
— Кто это из вас на дуде по ночам дудел?
Чабаны смеются:
— У нас и дудок-то нет. Померещилось тебе!
— Как так нет?
— Да так, нет.
Задумался я. Дудка-то, выходит, и впрямь лешева!
За делами скоро забыл я про ночного музыканта. Дел накопилось — успевай поворачиваться. Снег весь сошёл. Поднялась трава. Тепло стало.
В один тёплый день, как только солнце заглянуло в ущелье, стал я стаскивать с себя свои сорок одёжек. Сбросил телогрейку, куртку, рубаху верхнюю. Остался в нижней. И пошёл к ручью мыться.
Только нагнулся — пилик кто-то рядом лешевой ноткой! Я кругом — никого! Справа — пилик! Я направо. Опять никого! Сзади, — я кругом! Пусто.
И вдруг прямо в ухо — заиграло, задудело, запиликало! Скосил я глаз и вижу: сидит на рубахе на правом плече кто-то чёрненький и мохнатенький. Пригляделся — сверчишко крохотный! Вот чертёнок!
Дёрнул я плечом, сверчишко — нырк! — под воротник. Ах, лешев сын!
Так вот кто по ночам мне на рожке играл!
Мне, больному, сквозь дрёму казалось, что пастух на дудке играет. Далеко, за тёмными лесами. А это сверчок! Рядом, под воротником, на правом плече. Вполголоса, у самого уха.
