В лабиринте - [44]

В письмах на первый взгляд не заключается ничего секретного и никоим образом ничего существенного – ни в общем, ни в личном плане. Это обычные послания, какие еженедельно шлет из деревни своему нареченному его невеста, сообщая местные новости – о ферме или соседях – и твердя одни и те же канонические фразы, что она тоскует и ждет. В коробке находятся, кроме того, не представляющие большой ценности старые золотые часы с облезшей, когда-то позолоченной медной цепочкой; на внутренней стороне крышки, закрывающей циферблат, имя владельца не выгравировано; есть еще кольцо с печаткой, с инициалами «А. М.» – медное или из лигатуры, – такое, какие обычно мастерят себе рабочие на предприятии, и, наконец, кинжальный штык обычного образца, в частности идентичный тому, какой молодая женщина сдала одновременно со свертком и происхождение которого она не пожелала открыть, сказав лишь, что, после новых приказов относительно сдачи оружия, боится держать его у себя, но что тем не менее ей не хотелось с ним расставаться (несомненно, это мнимый инвалид принудил ее от него избавиться). В свертке оказывается коробка от печенья, а не от обуви, – она такого же размера, но жестяная.

Самое существенное из всего этого – конверты от писем: они адресованы солдату Анри Мартену – указан и номер полевой почты. На обороте значатся имя и адрес посылавшей эти письма девушки. Ел-то и надо будет их переотправить, когда снова начнет работать почта, потому что отыскать отца погибшего уже невозможно, к тому же тот носит фамилию не Мартен, а какую-то другую. Возможно, впрочем, этот человек и предложил-то себя в качестве посредника лишь из соображений удобства: если даже ему было известно содержимое коробки, он посчитал, вероятно, что по условиям территориальным ее легче вручить ему, чем невесте. Правда, письма были предназначены для возвращения ей, но кинжал, часы и кольцо по справедливости принадлежали отцу. Легко себе представить, что и письма не должны были вернуться к отправительнице: в защиту этого тезиса можно было бы выстроить ряд доводов.

Вместо того чтобы отправлять сверток по почте, несомненно предпочтительней было передать его с обычными предосторожностями в собственные руки адресата. Девушка еще, может быть, не была предупреждена о смерти жениха. Только отца, позвонившего в госпиталь, поставили в известность об этом; однако, если он не настоящий отец, или если он не отец юридически, либо так или иначе вообще не является отцом солдата, он вовсе не обязан поддерживать отношения с его девушкой и может даже не знать о ее существовании; поэтому нельзя предположить, что он ей напишет, даже если почта начнет работать.

Женщина, которая ухаживала за раненым солдатом, так ничего и не узнала о его умершем товарище. Раненый под конец много разговаривал, но уже позабыл недавние события; впрочем, по большей части он вообще бредил. Женщина утверждает, что он и до ранения был уже болен: его лихорадило, и порой он вел себя как невменяемый. Ее сын, десятилетний мальчуган с задумчивым лицом, и раньше встречал его на улице – и, возможно, не раз, если, конечно, в каждом из этих случаев мы имеем дело с одним и тем же мальчуганом, как это, вероятно, и было, невзирая на незначительные расхождения в приметах. Мальчик играет тут первостепенную роль, потому что из-за него, по его неосторожности, были развязаны действия оккупантов с мотоциклом, но не все его поступки являются в равной мере определяющими. Зато инвалид практически не играет никакой роли. Его присутствие утром на улице Буве, в казарме, превращенной в госпиталь или в приемный пункт, не должно удивлять, если учесть легкость, с какой он передвигался, когда никто не наблюдал за его походкой. К тому же солдат, видимо, не очень-то обращал внимание на его слова.

Что касается хозяина кафе, он то ли загадка, то ли пустое место. Он не произносит ни единого слова, не делает ни единого жеста; этот лысый толстяк с равным успехом может быть шпионом или полицейским агентом, определить, какого рода размышления им владеют, невозможно. Третьестепенные лица, так оживленно дискутирующие в его присутствии, во всяком случае не сообщат ему ничего такого, о чем бы он мог доложить своему вероятному начальству: это всего лишь трактирные стратеги, которые на свой лад перекраивают Историю, критикуют министров, поправляют генералов и придумывают вымышленные ситуации, которые позволили бы, наряду с другими, выиграть битву при Рей-хенфельсе. Солдат, сидящий в глубине направо, за предпоследним столиком, располагает, конечно, более реалистическим взглядом на сражения, а потому ему нечего сказать на этот счет; присев меж двух товарищей, чьи лица почти не видны, так как один сидит боком, а второй на три четверти повернулся спиной, солдат, должно быть, попросту ждет, когда ему подадут выпивку. Всеобщее и, безусловно, неоправданное презрение, какое преследовало его полк со времени разгрома, объясняет, почему он тогда, в первый раз, сменил обмундирование; предпринимая свое путешествие, он предпочел менее приметные армейские знаки.

Таким образом он может, не привлекая внимания и смешавшись с толпой, спокойно попивать в этом кафе вино, которое ему подносит подавальщица. Тем временем он глядит перед собой сквозь широкое стекло витрины. Снегопад прекратился. За день постепенно потеплело. На тротуарах еще бело, но мостовые, где часами непрестанно носятся грузовики, снова почернели вдоль всей медианы, и груды подтаявшего снега отброшены к канавам по обе стороны проезжей части; всякий раз, что солдат пересекает поперечную улицу, он по самые обмотки погружается в податливый, губчатый снег, а мелкий дождик уже роняет в вечернем воздухе редкие капли вперемешку с влажными хлопьями, которые, еще не достигнув земли, превращаются в воду.