В лабиринтах смертельного риска - [87]

— Да в том-то и дело, друг мой, что здоровая нога у меня без пальцев, — ответил полковник, поставив костыли в угол, рядом с кроватью:

— Да что вы говорите! Неужели?

— Просто беда! Черт меня дернул обуться в хромовые сапоги зимой в этой проклятой России! К тому же сапоги были узковаты, и я начисто отморозил пальцы.

— Где же это было? — спросил майор, с аппетитом жуя яблоко.

— Под Москвой, в сорок первом в начале декабря. Там мне и ампутировали пальцы на левой ноге.

Напоминание о Москве болью отозвалось в сердце: с ней были связаны мои мечты, надежды на будущее. Мой путь к ней лежал через огонь и пепел войны. Вспомнились фронтовые окопы Измаила, рукопашные схватки на Полтавщине, команды генерала Кирпоноса, разбомбленные, истерзанные дороги отступлений, горящие украинские села, и снова, как из тумана, всплыл кировоградский ров смерти…

— А, новенький-то проснулся? — улыбнулся полковник. — С добрым утром! Откуда пожаловали — с Запада или с Востока?

— Из Курляндии, — нехотя ответил я.

— Ну, как там дела, капитан? — спросил он, взглянув на мою форму, висевшую на спинке стула.

— Невеселые дела. Русские уже под Ригой. Прибалтика отрезана от Восточной Пруссии.

Полковник горестно зацокал:

— Те-те-те. Малоприятные новости. И как теперь там мой полк мыкается без меня?

— Не беспокойтесь, господин полковник, незаменимых начальников нет под знаменем фюрера, которое осеняет храбрость наших солдат! — торжественно вымолвил майор и спрятал перочинный нож в ящик тумбочки.

Полковник закурил. Майор взялся за газеты.

О матери, о братьях и о Москве я старался не думать. Я вытравливал из себя то, что было мне дорого до святости. Боль воспоминаний способна была привести к эмоциональному стрессу и могла погубить меня. Ассоциации, связанные с прошлой мирной жизнью, с моими однополчанами, могли всплыть ночью, и, не дай Бог, я мог во сне заговорить по-русски. Думать о родном доме было крайне опасно. Я это сознавал и радовался тому, что был повседневно загружен разными мыслями и тревогами, связанными с текущими делами и задачами, которые требовали от меня правильного решения и перестраховки, в соответствии с новым моим положением.

В палату зашла медсестра Магда с термометрами:

— С добрым утром, господа офицеры! Как вам спалось? Как самочувствие?

Майор оживился:

— С добрым утром, исцелительница страждущих. Самочувствие у нас превосходное, а как прошло ваше ночное дежурство?

— Не совсем благополучно, — сказала медсестра, поочередно ставя нам градусники.

— Что случилось? — заинтересовался полковник.

— Двое русских подрались костылями.

— Откуда же они тут у вас взялись? — спросил я.

— У нас их на первом этаже целая палата, господин капитан. Солдаты русского генерала Власова. Орут, горланят, пьют и дерутся. Представьте, залезли ко мне в тумбочку, — жаловалась Магда, — вытащили бутылку со спиртом. Накануне стащили спирт на своем этаже, а вчера добрались до моего.

— Замки вешать надо, — проворчал полковник.

— Не замки, а их вешать надо, — чертыхнулся майор. — Вот уж кому-кому, а им я никогда не доверил бы немецкого оружия. Хамье! Скоты, а не люди!

Магда взяла у нас градусники, поглядела на них, стряхнула:

— У вас, господин полковник, нормальная. Можете ходить. У вас, господин майор, держится на тридцати семи и восьми десятых. Завтра утром не кушайте, возьмем анализ крови. У вас, господин капитан, тридцать девять и одна. Прошу вас не разговаривать до обхода врачей.

Последние дни в госпитале

Меня довольно быстро поставили на ноги. Через несколько недель я уже стал выходить из палаты в процедурную, мне прописано было грязелечение для руки, ее приходилось держать на подвесе с грузом. Груз постепенно увеличивался, и наконец из согнутого в локте положения рука выпрямилась.

С шеи был снят гипс, и, благодаря ежедневным массажам, я вскоре уже мог двигать головой. Жизнь госпитальных холлов, где немцы играли в карты и домино, меня не интересовала. Я пересматривал журналы и газеты.

И в поведении и в высказываниях немецких офицеров я заметил разительные перемены. Теперь они часто ссорились, нервничали, утрачивая надменность, высокомерие и агрессивность, не были похожи на тех «бравых арийцев», каких я видел в госпитале в Днепродзержинске. «Завоеватели мира» теряли боевой дух, наступило душевное опустошение, появились апатия, равнодушие, страх перед будущим. Офицеры, получая письма от родственников и близких, полные слез и отчаяния, почесывали затылки. Предчувствуя приближение краха, они уже не надеялись на «сверхмощное оружие», обещанное геббельсовской пропагандой, и откровенно выражали сомнение в победном исходе войны. Даже матерые нацисты, приверженцы прусских традиций, в свое время свято верившие в свою «великую миссию» и «избранность германской расы», теперь не прочь были пошептаться насчет того, что немцы были жестоко обмануты и дали себя увлечь в бездну невзгод и преступлений кучкой жалких авантюристов.

Однажды, перебирая газеты в комнате отдыха, я случайно оказался свидетелем разговора между тремя русскими белоэмигрантами — офицерами из соединений генерала Краснова, присоединившихся к власовцам. Развалившись в старомодных мягких креслах, они играли в карты за ломберным столом.