В кругу королев и фавориток - [81]

На это король ответил:

— Мадам, я лишь ждал вашего распоряжения. Если вам угодно, я сейчас туда пойду вместе с вами.

Ему тут же вручили халат и подбитые мехом комнатные туфли, и он вместе с королевой, своей матерью, прошел через упомянутую гостиную в комнату маленькой королевы, куда вместе с Их Величествами вошли две кормилицы, г-н де Сувре, гувернер, г-н Эроар, первый медик, маркиз де Рамбуйе; вошли также хранитель королевского гардероба со шпагой короля и Беренгьен, старший камердинер, с подсвечником.

Королева приблизилась к кровати, в которой лежала маленькая королева, и сказала ей:

— Дочь моя, я привела к вам короля вашего мужа; примите его и любите его, прошу вас.

На что та ответила по-испански, что у нее нет иного желания, как только им повиноваться и угождать; и пока она это говорила, король лег в постель с той стороны, которая ближе к двери, а маленькая, королева была ближе к стене. Королева-мать стояла в проходе между кроватью и стеной и, глядя на лежащих в постели, что-то сказала им обоим, но так тихо, что никто в целом мире, кроме них самих, не мог этого слышать потом, выйдя из-за кровати, обратилась к окружающим:

— Ну, а теперь уходим все отсюда.

И только двум кормилицам она приказала оставаться в спальне и проследить, чтобы молодые были вместе часа полтора, ну, самое большее два. Затем королева удалилась в окружении всех тех, кто явился в комнату вместе с нею, ради того, чтобы объявленный брак стал реальным. То, что требовалось от короля, он, по его признанию, совершил дважды, и упомянутые кормилицы это подтвердили.

После того как он немного поспал и из-за этого сна пробыл в постели чуть больше означенного времени, король сам пробудился и позвал свою кормилицу. Она надела на него домашние туфли, халат и довела до двери спальни, под которой в гостиной ждали вышеперечисленные господа де Сувре, Эроар, Беренгьен и прочие, чтобы проводить короля в его собственную комнату. Там Его Величество потребовал пить и, выпив, выразил удовлетворение своим удачным браком. Потом лег в свою обычную кровать, прекрасно спал всю оставшуюся часть ночи и проснулся только в половине двенадцатого дня. Со своей стороны, маленькая королева встала с брачного ложа, как только король ушел от нее, вернулась в свою комнату и легла спать в свою маленькую кроватку, которую привезла из Испании» [105].

Этот документ был распространен среди членов дипломатического корпуса по указанию Марии Медичи, которая из политических соображений желала подтвердить, что брак состоялся. Но эффект оказался несколько иным: отчет этот вызвал не только улыбку, но и породил расползшийся по всей Европе слух, что юный король, бывший весьма раскованным в трехлетнем возрасте, теперь вот почему-то не сумел…

Как бы там ни было, но на другой день после брачной ночи оба ребенка стеснялись смотреть друг на друга и выглядели грустными.

На вторую ночь Людовик XIII не просил отвести его в постель супруги, и некоторые этому очень удивились. А были бы, наверное, еще больше удивлены, если бы знали, что у короля не появится такого желания в течение целых четырех лет…

Но если маленькая королева Франции спала спокойным, целомудренным сном в своей «привезенной из Испании» кровати, то у Марии Медичи, как поговаривают, ночи проходили значительно более бурно. Вот почему по утрам парижане, открывая ставни, спрашивали друг друга:

— Хорошо ли спали, кумушка?

— Да уж получше, чем королева-мать со своим Кончини.

Потому что не было тогда ни одного человека, кто бы не знал об этой связи, которую некоторые историки со смешным упрямством отрицают еще и сегодня. Послушать их, так флорентийка была просто толстой и сварливой бабой, проводившей все свободное время в молитвах. Но этот портрет не соответствует подлиннику, потому что большинство хронистов того времени сообщают, что королева-мать отличалась редкой распущенностью. Один из них, например, пишет, что у нее был специальный тюфячок, на котором в летние послеполуденные часы она любила поваляться почти совсем голая. Эта беззастенчивость стала причиной одного пикантного инцидента: поэт Гомбо, имевший свободный доступ к королеве-матери [106], однажды вошел в ее комнату и увидел развалившуюся на тюфячке королеву «с задранными юбками»… Зрелище так взволновало его, что он посвятил этому восторженный сонет.

Прочитав его творение, какая-нибудь святоша скорее всего сочла бы себя оскорбленной. А вот Мария Медичи приказала назначить Гомбо пенсион в размере одной тысячи двухсот экю.

Другой анекдот только подтверждает, что она ни в малой степени не была противницей соленых шуток. Как-то раз она сказала:

— Я бы хотела одной ногой быть в Сен-Жермене, а другой — в Париже.

Присутствовавший при этом Бассомпьер заметил, подмигнув:

— В таком случае я бы хотел находиться в Нантере [107].

Эта грубая шутка заставила ее хохотать до слез. Из этого видно, что Мария Медичи ничем не напоминает тот унылый манекен, какой из нее делают стыдливые биографы. Куда больше доверия испытываешь к тем историкам, которые говорят, что она совершала «неосторожности» с Эперноном, Бельгардом и Бассомпьером. А что касается Кончини, здесь факты выглядят еще убедительнее, если, конечно, поверить всем современникам флорентийки, с одной стороны, и историку Мишле — с другой; а он, кстати, приписывает именно маршалу д`Анкру (т. е. Кончини) отцовство в отношении Никола, герцога Орлеанского, рожденного в 1607 году…