В крови - [73]

— Где Джавад–хан? — спросил Ибрагим–хан коротко и грозно. — Пусть явится.

Старики сообщили, что хан не смеет предстать пред его очи, ибо чувствует сколь виноват перед ним. Однако Ибрагим–хан настаивал, и Джавад–хану пришлось явиться. Отвесив земной поклон победителю, Джавад–хан стал виниться, признал, что совершил великую ошибку, оказав помощь шаху, и сообщил, что готов понести любую кару, лишь бы загладить свою вину.

Ибрагим–хан и Омар–хан удалились в шатер для совета. Немного погодя Джавад–хану тоже предложили войти. Назвав первоначально огромную сумму контрибуции, победители вынуждены были уступить, так как Джавад–хан клятвенно заверял, что не в состоянии выплатить столько. После долгих переговоров сошлись на том, что Джавад–хан дает пятнадцать тысяч золотых, сына — заложником и сестру — в гарем Ибрагим–хана. Ибрагим–хан остался удовлетворен. Омар–хан, получив по сорок золотых за каждого своего воина, сообщил, что тоже согласен оставить Гянджу.

Примирение совершилось, горожане высыпали из крепости и направились к шатру Ибрагим–хана, не решаясь однако подойти близко.

Вдруг из толпы вышли несколько крестьян и бросились хану в ноги.

— Да продлит аллах твою жизнь, хан! Не оставь нас своею милостью!

— Что еще такое? — удивился хан.

— Жены наши уже несколько месяцев томятся, запертые в крепости! Дети наши осиротели, дома без присмотра!..

Ибрагим–хан стал выяснять, в чем дело. Оказалось, что, опасаясь крестьянских волнений, Джавад–хан велел захватить женщин в окрестных селениях и запереть их в крепости — заложницами.

Ибрагим–хан мало кому уступал в жестокости, народ стоном стонал под его ярмом, но брать заложницами женщин — это ему не могло прийти в голову. Желая показать народу свое благородство, он приказал Джавад–хану немедленно освободить пленниц.

Джавад–хан послал человека с приказом выпустить женщин. Огромной толпой — их было около полутора тысяч — высыпали пленницы из крепостных ворот. Они рыдали, стонали, охали, некоторые падали без чувств…

Ибрагим–хан намеревался уже возвратиться в Карабах, когда к Гяндже подошел Ираклий с вновь собранным войском. Узнав, что заключено перемирие, Ираклий поинтересовался его условиями.

— Они заплатили контрибуцию?

— Заплатили, — ответил Ибрагим–хан. — Кроме того, Джавад–хан вынужден был дать заложника. Если он снова переметнется к шаху, сын его будет казнен.

— Все это хорошо, но как же со мной? — спросил Ираклий. Ясно было, что он тоже намерен попользоваться казной Джавад–хана.

— Видишь ли, Ираклий, два кулака на одну голову многовато будет. Дела у Джавад–хана не больно–то хороши, доходов в этом году никаких…

— Но я потерял столько людей! — с негодованием воскликнул Ираклий. — Мой город разрушен дотла!

Посоветовавшись с Ибрагим–ханом, Джавад–хан, чтобы ублаготворить Ираклия, передал ему четыреста пленных грузин, еще раньше подаренных ему Агамухамед–шахом. Тем не менее Ираклий почел себя оскорбленным и затаил гнев против Ибрагим–хана.

16

Сегодня Агабегим не желала даже вставать с постели. Назлы суетилась вокруг нее, пыталась развеселить доставала ларец с украшениями, с восторгом расписывала ее наряды; девушка ничего не хотела слушать. Ее интересовало только одно — как чувствует себя Мамед–бек; его, раненого, привезли из Гянджи.

— Ну, скажи правду: рана его не опасна? — то и дело спрашивала она няню. — Рука не будет кривая?

— Да нет, моя деточка, нет. Не тревожься ты понапрасну! Что ему сделается, такому–то богатырю?

Агабегим закрыла ларец с драгоценностями, задумалась на минуту и снова спросила:

— Скажи, когда ты пришла, он сидел или лежал?

— Сидел, деточка, сидел в постели. Как дала я ему твое письмецо, он так и просветлел, заулыбался… «Благодарствуй, говорит, жаль вот ответа я написать не могу». Рука–то правая у него к шее подвязана. Не велел лекарь тревожить. Да если б, не дай бог, что–нибудь опасное, разве сидел бы он?!

Агабегим слушала, улыбалась счастливой улыбкой, и все же тревога не оставляла ее. Пришла мать.

— Ну, что это опять с тобой?

— Так, ничего… Неможится что–то…

Тутубегим встревожилась, положила ей руку на лоб, заглянула в глаза…

— Капризничаешь, доченька, ничего у тебя не болит! — и она поцеловала девушку в щеку.

Агабегим вздрогнула от этого неожиданного поцелуя, зарделась… Потом глянула матери в лицо, и ее грустные глаза наполнились слезами. Тутубегим обняла дочку, прижала к груди.

— Эх, доченька, доченька! — вздохнула она. — Какие у тебя печали!.. Я вот и впрямь, за каждую из вас болею! Выдали твою старшую сестру Тубу, думали, ну, слава богу, все у них хорошо, а муж возьми да привези себе из Гянджи новую жену. В доме–то теперь каждый день война. А она беременная, больная, почернела вся от горя… А у тебя что за беда! Не о чем тебе горевать!

Девушка молча плакала, прижавшись к матери…

Тутубегим хорошо знала, что мучает ее младшенькую, но никогда не заговаривала об этом — не верила она, что Агабегим будет счастлива, став одной из жен Мамед–бека.

— И как бы тебе растолковать, глупенькая, чтоб поняла?.. Думаешь, такое уж великое счастье замуж выйти? Живешь ты сейчас — забот не ведаешь. А потом… Нет, доченька, уж если у девушки горе, у замужней вдвое! Знаешь, как в песне поется: