В краю родном - [50]

Так вот и мыкался Викентий в то лето, все ему неладно, нехорошо. А чего тут такое особенное? Все теряют близких. Одни приходят, другие уходят. И никакого чуда. Жвачку, говорит, я потерял, Иван Данилыч. А на что тебе жвачка? Ты ведь не корова, а человек.

— Человек ли? — как-то возразил он Ивану Данилычу. — Какой там человек, видимость одна, оболочка.

И подумал с горечью про себя: «Запахи забыл, прикосновения звуков лесных к уху моему, робкое тепло заходящего солнца на щеке. Все забыл».

— Ну загнул ты, — поморщился Иван Данилыч. — Вкалывать надо. Экой лось, а ни хрена не умеет. Ну-ко, бери топор да чурку эту суковатую расколи.

— Не расколоть, — сказал Викентий.

— А ты расколи! — настаивал Иван Данилыч.

Викентий провозился с чуркой около получаса, но расколоть не смог, плюнул, вытер пот и сел на бревно.

— Ну-ко, пусти, парень, — деловито сказал Иван Данилыч. Он кинул зоркий взгляд на чурку, не сильно замахнулся, поднял на плечо и хакнул о бревно. Злополучная чурка разлетелась на две плахи.

— Хорошо у тебя получилось, — обрадовался Викентий.

— Да ведь я мильен чурок за свою жизнь, поди, расколол, — сказал Иван Данилыч.

— Мильен, — повторил Викентий, нему вдруг стало покойно и весело, как будто вернулись те времена, за которыми он сюда приехал, как будто нашел свою «жвачку».

Но тут ему вообразилась Анюта, скачущая на своем коньке, и ему еще раз захотелось увидеть ее. Но всадница куда-то запропастилась. Он искал встречи, глядел на дорогу, перестал ходить к реке, и так прошла неделя.

Встретились они случайно. Она ехала на своей лошади, а Викентий шел по дороге. Она обогнала его, обернулась и крикнула зычно:

— Догоняй!

— Сейчас, — покорно пробормотал Викентий и ринулся вниз по дороге.

— Куда идешь, Викентий?

— Туда, в магазин. А ты откуда едешь?

— С третьей бригады. Бирки делала.

— Какие бирки?

— На коров. Ты что, не видал никогда бирок?

— Не видал.

— Ну так на тебе!

И всадница с хохотом накинула на шею Викентию бирку на бечевке и ускакала.

— Провалиться бы тебе с двоими бирками, — сказал он, снимая со своей шеи табличку, на которой химическим карандашом было написано: «Бык Варфаламей».

Викентий покачал головой и выкинул фанерку в кусты. И все-таки он был рад встрече и незамысловатому разговору с Анютой. Она с ним шутила, смотрела на него, улыбалась, а разве этого мало?

Но Анюте в тот день предстояла еще и другая встреча, о которой она и не догадывалась.

Председатель Круглов вовсе не был так глуп, чтобы расстраиваться из-за падшей лошади, что закопали ее, якобы, не на том месте. «Испокон веку на том месте закапывали падших кобыл», — мысленно возражал он пенсионерке Елисавете.

Со своим делом Круглов справлялся неплохо. Оно не было ему в тягость. Оно было ему даже приятно.

Чуть свет он подымался на бугор, где стояла контора, отмыкал замок, готовил, какие надо, бумаги, звонил по телефону и опять выходил на улицу, вслушиваясь в тихий воздух, не гудит ли где машина.

С бугра было видно все. Вон проехал на зеленом мотоцикле продавец, и гремят железные запоры в магазине на всю округу. А вон скачет на кобыле чудная всадница Анюта. И прямо к нему, к Круглову, лошадью на него наезжает. Вот уж и правда посмотришь на нее и скажешь о чем-нибудь, вроде: «Эхма, нам бы денег тьма».

— Здравствуй, Андрей Иваныч!

— Здравствуй, Анюта!

При чем тут дохлая лошадь, которая некстати засела в голове и которую якобы закопали не на том месте, когда вон какая всадница перед ним. Эх, страсти! Все мы грешники!

Андрею Иванычу уже под пятьдесят. Уже полголовы у него сивых волос. Росту невыгодного он, как крепкий смолистый пенек в сапожках. Никакой стати.

Анюта зевнула. Он подумал, что, даже когда она зевает, все равно на нее приятно смотреть.

— Не выспалась? Все гуляешь?

— Гуляю, Андрей Иваныч.

— С кем же ты гуляешь?

— А с кем хочу, с тем и гуляю.

И уехала, не желая больше разговаривать.

Круглов запечалился, будто не Анюта растаяла в утреннем мареве, а вся его будущая жизнь. И вот он стоит тут посреди дороги, разнесчастный человек. А ведь кто об этом знает и кому это надо?

Да еще ведь и осудят, если проведают, что сохнет по девчонке. «Как толста и стара моя Марья, — подумал он. — И все болеет, все охает».

И ему уж представилось, что она никогда не была молодой и он не любил ее никогда. А так просто, куда стадо, туда и он.

Подъехали три грузовика, и он отправил их за кормами. Коров выгоняли из стаи. Впереди их шагал понурый бык. Начинался новый день.

Солнышко сидело на краю неба, закрывшись веселым облачком. Все вокруг было бодро и свежо и молодо. Только Круглов барахтался в темном омуте своих необычных чувств.

Доведши себя до сумрачного состояния, он заглянул в мастерскую, что-то там приказал или спросил и остался недоволен.

И вдруг ему захотелось в Зарубино, куда ускакала всадница. Зыбкий свет счастья забрезжил перед ним, и он полетел туда как на крыльях.

Анюту он застал со связкой бирок в коровнике. Не вдаваясь в подробности, он схватил ее и потащил на кучу соломы.

— Ты что, сдурел? — изумилась она. А потом расхохоталась своим луженым смехом. — Ах ты пень стоеросовый!

Тут он споткнулся обо что-то и рухнул на солому, больно придавив хохочущую всадницу. Она поморщилась сквозь смех, но все хохотала и не могла остановиться. Есть же такие люди на свете.