В коробке - [7]

А после вдруг оказывается, что орать нужно, и как можно громче. Иначе никто не подойдет, когда ты чувствуешь, что твой ребенок вот-вот появится на свет.

И, видя, что никто не реагирует на мои призывы, я уже ору во все горло — матом. Как хорошо, что есть на свете мат!

Передо мной возникает женщина в белом халате, чтоб сказать:

— У нас тут матом не ругаются.

Лениво она осматривает меня, лениво поворачивается к двери:

— Галь! В родзал не успеваем, иди сюда. Роды принимать будем.

И, поворачиваясь ко мне:

— Чего ревешь? У тебя все равно недоношенный. Он тебе нужен такой?

Ты что, мой президент, куда-то денешь всех этих людей и наймешь вместо них каких-то новеньких, хороших?

А может, к лучшему, что ты ничего этого не знаешь? Баба, она, говорят, многое стерпит, а мужика может и инфаркт хватить.

Он говорит, что добивался возможности построить перинатальный центр из любви к родному народу. Во мне велика потребность в любви, говорит он. И я хочу, чтобы все, что вы делали, вы делали бы только от любви, дорогие писатели (ага, президент вернулся к писателям).

У меня мурашки по коже. Он выглядит совершенно беззащитным. Он искренен — разве можно быть таким искренним перед полным залом? Сколько у нас в республике писателей! Интересно, что они все такого написали?

Он говорит, что хотел бы, чтобы всеми писателями двигала любовь. Чтобы они с любовью описывали все перемены. И тех людей, кто на эти перемены сейчас работает.

По-моему, он путает любовь и лесть. Он окружил себя льстецами. Республиканские газеты соревнуются, кто лучше похвалит президента. А он говорит, что еще никто не описал его деяния с душой. Как так? Тебе все мало? Почему ты так любишь лесть, мой президент? Мужчины любят лесть. Им надо, чтобы их хвалили. Чтобы закрывали глаза на их ошибки. Никаких упреков. В идеале — чтобы все упреки можно было взять и запретить. Закрыть оппозиционные газеты… Прийти во власть — что может быть лучше для мужчины? Президент — самая мужская профессия. Она позволяет, наконец, делать, что хочешь. Быть собой — таким, какой ты есть.

Какая женская профессия позволила бы мне делать то, что я хочу? Какая из профессий — самая женская? Конечно, не редактор многотиражки. И не чиновник из правительства Республики. Разве уютно было бы мне на месте той правительственной дамы, сопровождающей его везде и всюду. Ах, мы так много делаем для вас! Надо ценить сделанное президентом. Надо платить за добро добром. Напишите о президенте так, чтоб это было в самом деле талантливо!

Написать о президенте? — думала я по дороге домой. — Вот это мысль! Впрочем, знаю ли я его достаточно, чтобы о нем писать? Так, видела несколько раз. Интересно, с чего бы я начала? Должно быть, с того, как вот однажды стою в толпе на вымощенной стальными плитами площадке у входа в сборочный корпус.

Стою. Вдруг слышу голос:

— Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я открытый, доступный! Где вы? Я хочу дать интервью! Смотрите, я здесь!

Думаю — кто там орет над ухом?

Оборачиваюсь — наш президент.

А дальше я уже пишу и не могу остановиться.

— Мама! — ахает мой старший сын. — Если это кто-нибудь увидит, тебя же до конца жизни посадят в тюрьму!

— Что ты, сынок, — говорю я. — Сейчас другое время. Это раньше можно было попасть в тюрьму за слово…

— Мама! В нашей республике и сейчас все можно. У нас — только попробуй написать так про президента…

Я думаю: откуда в нем этот страх? Он ведь не жил при Сталине. Да и вообще, считай, не жил при коммунистах. Он был совсем крошкой, когда распался Союз.

— Кто же посадит нашу маму в тюрьму? — говорит дочка. Они все время спорят. — У мамы же трое детей! Разве так бывает, что в тюрьму сажают женщину, у которой трое детей? Ведь нас же тогда пришлось бы отправить в детдом!

— Так было, — говорю я, — в старые времена. Родителей могли забрать в тюрьму просто за то, что они случайно скажут кому-нибудь, что они на самом деле думают. Детей тоже забирали в таком случае и отправляли в детские дома. Там было плохо, некоторые дети умирали. Я же вам рассказывала, ваш дедушка, папин папа. Он что-то кому-то рассказал, вроде, анекдот, или не знаю, что. И кто-то доложил об этом специальным людям. Так было в старые времена. Но я их уже не застала. В школе и в университете мы могли говорить между собой о чем угодно. А ваш дедушка жил очень давно. Он умер, когда вы еще не родились, а папа только-только пошел в школу.

— А дедушка родился в Москве?

— Да. Я же рассказывала вам.

— А если бы его не отправили на Дальний Восток, наш папа тоже бы родился в Москве? И мы бы тоже родились в Москве? Мы жили бы сейчас в Москве?

— Может быть, — отвечаю им. — А может, вы бы вообще не родились. Кто родился бы у папы, и кто бы родился у меня — это все были бы не вы.

И тут меня охватывает ужас. Если бы отец моего мужа мальчишкой не загремел в ГУЛАГ, то все сложилось бы иначе. И моих детей могло бы совсем не быть?

Я обнимаю их, троих, мы вместе валимся на диван.

— Мама, — выбираясь из нашей кучи-малы, спрашивает мой младший сын. — А если коммунисты отправляли всех в тюрьму, то зачем мы за них голосовали?

Он так всегда — молчит-молчит, и вдруг окажется, что слушал разговор, и что все понимает!