В конце пути - [46]

Неприятный осадок появился у Ратникова от поведанной Фомичевым истории, далекой от его понимания. Потому он решил «проконсультироваться»:

– Ну-ка, позови дежурного.

Фомичев через минуту вернулся с Рябининым. Даже в своей мешковатой шинели, рослый, стройный лейтенант смотрелся орлом рядом с невзрачным земляком.

– Слушай Михаил, я в ваших московских делах не очень разбираюсь, объясни мне, чего он хочет. Действительно, это такое горе, если его брат женится на лимитчице?

– Не знаю, – на лице у лейтенанта появилось брезгливое выражение, – в таких делах только пенсионеры хорошо разбираются.

– Как же, товарищ лейтенант, вы разве не знаете? Так часто бывает, запудрит деревенская девка парню мозги, въедет в квартиру, пропишется, а потом разведется и комнату отсудит. И свободна и прописка московская в кармане, – Фомичев был искренне удивлен, что офицеры не могут понять таких само собой разумеющихся, по его понятию, вещей.

– Ты бы, чем об этом думать, лучше бы спортом занялся, глядишь, не был бы таким… – Рябинин не стал уточнять, только выразительно отмахнул рукой. – Товарищ подполковник, дело это яйца выеденного не стоит, они там сами во всем разберутся.

Фомичев явно не ожидал подобной реакции «земляка», он очень рассчитывал на его понимание и помощь, но не терял надежды разжалобить командира:

– Товарищ подполковник, мы только три года назад как отдельную квартиру получили, мать всю жизнь в коммуналке промучилась.

– Ты матерью не прикрывайся, о себе печешься, так и скажи. А может любовь у брата твоего и не надо им твоей комнаты, – перебил Рябинин.

– Товарищ подполковник, – уже молящее просил Фомичев, – отпустите пожалуйста!

Ратников тяжело с отдувом вздохнул и подумал: «Надо же, романтичный оказался этот Рябинин, а вот Фомичеву, хоть он и моложе, этой романтики, пожалуй, с рождения не дано». Он не сочувствовал Фомичеву, ему было жаль его мать. Он представил ее себе, характерный типичный пример матери-одиночки, попавшей смолоду в столицу, которая «слезам не верит». Пожилая, малограмотная выбившаяся из сил, поднимая на ноги двух сыновей, существовавшая на одну небольшую, тяжело дававшуюся зарплату, всю жизнь мечтавшая об отдельной квартире, всего привыкшая бояться. И теперь, напуганная слухами, она вновь боится потерять с таким трудом заработанное, относительно благоустроенное жилье. Но помочь он ей ничем не мог.

– Видишь ли, Фомичев, пойми меня правильно, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется по веским основаниям, например, смерть или болезнь близких, при наличии соответствующей телеграммы, заверенной военкомом. Так что, извини, не положено.

– Можно ведь и без телеграммы, мне очень надо, – канючил Фомичев.

– Отпуск предоставляется за успехи в боевой и политической подготовке. А у тебя какие успехи? Служил бы ты нормально, а так, что другие скажут? – продолжал разъяснять свою позицию Ратников.

– Я так и думал, что откажите, – обреченно проговорил Фомичев.

– Ну, сам посуди, на каком основании я тебя отпущу, на основании твоей блажи? Я бы тебе тоже посоветовал мужиком быть, спуску всяким Матвейчукам не давать, от работы не бегать. Будешь хорошо служить поедешь в отпуск, у тебя еще целый год службы впереди, – терпеливо убеждал подполковник.

– Как тут служить, если я один, а нас, москвичей, не любят, – нервно огрызнулся Фомичев.

– За что ж тебя любить, если ты всякий раз сачконуть норовишь. Посмотри, как другие работают.

– Просто за меня заступиться некому. Вон грузины, тоже на работе не переламываются, а их никто не трогает, не парафинит, – неожиданно хлюпик обнаружил наблюдательность.

– Что ты мелешь? У нас в дивизионе грузин один Церегидзе! – резко повысил голос подполковник.

– Да мне без разницы, все они черные одинаковые, но как другие не вкалывают, и все на хороших местах.

Камень был в командирский огород: отчаявшись вымолить отпуск, хлюпик обнаглел.

– Что ты тут болтаешь, это Григорянц, что ли не работает? Да он один за целую бригаду пашет. Ладно, шагай отсюда, пока… – неуставная совсем недвусмысленная команда давала понять, об окончании «аудиенции».

Фомичев, съежившийся под негодующим взглядом командира, качнулся, словно его ударили, неловко повернулся и быстро засеменил к двери.

– Вот ублюдок мелкий, туда же, критикует! – вырвалось у Ратникова.

– Я ведь за него сначала заступаться пытался, а теперь вижу, не стоит он того. Эту породу я хорошо знаю. Таких доходяг шпана всегда для затравки вперед посылает, драки затевать. А здесь он один и нутро гнилое сразу проявилось, – Михаил презрительно покосился на закрывшуюся за Фомичевым дверь.

В канцелярии воцарилось молчание, вскоре прерванное Ратниковым:

– Давно у меня в дивизионе москвичей не было и я, грешным делом, считал, что там у вас молодежь сплошь какие-нибудь рокеры, панки, металлисты и прочая сдвинутая шелупонь. Вон Игорь мой, год там пробыл и чего только не понабрался. А тут сразу два москвича и ни один, ни то, ни другое, ни третье. А может и ты, когда помоложе был, в студенческой среде неформалил? – с усмешкой спросил Ратников.

– Никогда к ним не тянуло. Хотя знаете, большинство из этих неформалов вполне безобидны, – охотно втянулся в разговор Михаил.