В конце аллеи... - [49]

Пожизненным тяжким оброком обернулось девичье чувство — вспыхнуло броским огнем, но так и не разгорелось жарким, согревающим пламенем. Неужели ходит по белому свету Родион? Как же надо заморозить сердце, чтобы не подать голос в эту жизнь, где в невыплаканной тоске иссохла Матрена, поблекла и состарилась в томительном ожидании она, Ирина?

На отравленных дрожжах бродит его душа, если примолк голос родной крови, холодным забвением проросла память. Не стоит он жалости и воспоминаний, если неблагодарным молчанием платит матери и своей земле, мирится с прозябанием в чужих и далеких краях…

Изнуряющие думы точили, точили Ирину, она опускалась на самое дно воспоминаний, подходила к той точке отсчета, с которого нескладной каруселью закружилась ее жизнь. Но внезапно устрашась глубин, куда тащила ее память, судорожно рванулась наверх, к теплу и свету, к нерадостной, но существующей наяву жизни.

— Ну, будет зря исходиться, — мягким участием коснулся Ирины мужской голос. — Не только вы, да и я отговаривал Матрену, колхозную помощь обещал. Тут выше себя не прыгнешь… — Иван Савельевич подошел к Матрениному крыльцу, жадно затянулся дымом: — С кручиной, видно, не совладала. Избенку хотели утеплить, дровишек забросить — да ни в какую! Мне тоже не праздник такой поворот: тепла не наскреб для одинокой старушки? А против ее желания как пойти? К воротам не привяжешь…

Ирина застыдилась, что в такой растерзанности нашел ее председатель, не сноха все же Матрене…

— Не удивляйтесь, Иван Савельевич, мы, бабы, народ жалостливый, погоревать всегда готовы.

Председатель мимо ушей пропустил оправдательную скороговорку Ирины и, размышляя о чем-то своем, горестно выдохнул:

— Не часто теперь такое постоянство встретишь… — И отрешенно умолк.

Ирина еще раз подивилась крепости и жизнелюбию председателя. Любого мужика такие напасти согнут в дугу или закружат в самогонной слабости, а Иван Савельевич устоял, не зачерствел сердцем, не отгородился от людей.

…Лет десять назад прислали его из Москвы поднимать их занемогшее хозяйство — человека столичного, прикипевшего к городским удобствам. Первым, как всегда, поганенько ухмыльнулся Степан: «Понюхает, что к чему, да и удерет к горячей ванне и телевизору».

Председательская чехарда закрутилась сразу после войны, и, считай, лет двадцать вертелся издерганный колхоз в этой карусели. Лица менялись, только колхозная печать оставалась та же. И перед Иваном Савельевичем не рассиялась деревня улыбками — изверились, натерпелись, наслушались — хихикали на собрании, пока рисовал им кандидат в председатели красивую радугу, что встанет теперь над владениями колхоза. Ипполит, сыграв под дурачка, кольнул председателя в самую селезенку:

— С супружницей к нам или только с портфелью?

Притих задымленный клуб, насмешливо насторожился. Всякого ждали от застигнутого врасплох председателя. А он уронил в зал горькие слова:

— Не поехала она. В деревне жить не хочет.

Тут бы и помолчать шалопутному Ипполиту, а он вкрутился еще глубже:

— Стало быть, погрустишь, повздыхаешь и к бабе возвернешься? Аль из наших кого выберешь? — Победно покрутил лысиной, высматривая поддержку на лицах мужиков.

Но те неловко опустили глаза, понимая, что заехал Ипполит на заповедную полосу, где озорничать и зубоскалить не позволено. Неприкрытый интерес забродил во взглядах женщин — как выберется председатель из силков, расставленных ему Ипполитом? Иван Савельевич невесело улыбнулся:

— Не мужик, а штопор какой-то. Так и ввинчивается, так и заползает в душу. Словно сводня какая.

Раскованно засмеялся зал, а Ипполит до слез сконфузился, и такая детская незащищенность проступила на его лице, что председатель поспешил на выручку деревенскому остряку:

— Вопрос ты правильно поставил, Ипполит Федорович… Только не решать его с бухты-барахты. Поживем — увидим, дедушка. А портфель тебе подарю, если нравится.

Воспрявший духом Ипполит, так безнаказанно увильнувший от окончательного посрамления, схватился за брошенную мысль:

— На мою должность сгодится. Почтальону без портфеля что председателю без печати…

Мгновенной картинкой мелькнуло в памяти то собрание, когда председатель обронил эти тяжелые, выстраданные слова. И подумалось Ирине: сколько же коварных тупиков таит в себе человеческая судьба, как несправедливо кроит она жизни! Уж где найти человека отзывчивее, душевнее, чем Иван Савельевич? А вот не заладилась жизнь.

Все-таки прискакала тогда к нему городская краля, вся в лаке да штукатурке, позыркала намазанными глазищами, месячишко-другой прокантовалась в деревне. Вырядится, бывало, как для театра и вышагивает по улице. Мужиков в соблазн вводит да своего хозяина в краску вгоняет — все путевые на работе, одна она курортницей в безделье мается. Потерпел Иван Савельевич, да, видно, нервишки сдали. К серьезной жизни не ладится, а бездельницу при себе держать… Или спровадил ее, или сама убралась — никто об этом не спрашивал, даже Ипполит, хоть и чесался у старика язык. Вот так и не сложилась судьба у Ивана Савельевича. Какие-то узелки завязывались: имела виды библиотекарша, из города заявлялась одна, да все равно не склеилась новая семья. А к мужицкой легкости совсем не приспособлен председатель.